(Интро)миссия - Дмитрий Лычев

Он не спит. Его интуиции тоже можно отдать дань. И не только дань. Говорит, знал, что приду. Чуть ли не с разбегу окунаюсь в него. Целуется жадно. Прямо всасывает в себя всего меня. Горячий, страстный. Да и перегаром не воняет, в отличие от некоторых. У него приятный запах пота — и здесь не в сестру. Уже брезжит рассвет. Чувствую себя кем-то из нечистой силы: нужно успеть до первых лучей солнца. Я уже готов к очередному подвигу. Он сам поворачивается „к лесу передом, а ко мне задом“ — как в сказке про Бабу Ягу. Вот я в эту избушку на курьих ножках и вхожу. Медленно вхожу, со скрипом. Дверь скрипит — смазать забыли. Избушке больно. Стонет. Я боюсь, что ребенок за стенкой проснется. Не дай бог, увидит всю эту вакханалию! Стараюсь как можно осторожнее пробираться внутрь. Предварительные игрища с другой, более просторной избой дают о себе знать, и вошедший усталый путник изливает обильный поток благодарности. Хозяин избы тоже не скрывает слов любви. Как будто все сговорились! Неужели я действительно такой клёвый? Еле убеждаю, что мне пора.

Провожает меня до крыльца. Стоим в прихожей. Суетливые мыши, как и я, чувствуют конец ночи. Нам всем пора по норам. Встретимся сегодня в аптеке. А ночью я твою избу по бревнам разберу…

Перелезаю через забор и едва не сталкиваюсь нос к носу со сторожем. И чего этому старому козлу не спится?! Слава богу, хоть окно не закрыли. Ложусь и наблюдаю за восходом. Фу, успел! Через два часа войдет медсестра с градусниками и обнаружит, что у меня слегка повышена температура. Да и пульс явно не в норме. Ничего страшного — всё-таки я самый больной. Спи, Димка, ты заслужил эти два часа сна. Спокойного тебе утра!

Предобеденное время оказалось солнечным и радостным. Это Буденный открыл мне тайну моих страданий: один клапан в сердце провисает, а в другом — дырка. Хотя они до конца не уверены, но, скорее всего, дырка имеется. Ну вот, а Вы мне не верили! Для пущей убедительности надо меня в Минск отправить… А вот этого не надо! В Минск я не хочу. Ну что Вам стоит положиться на свою интуицию и прямо отсюда отправить меня на все четыре стороны? Буденный находит компромиссное решение. Через неделю в госпиталь приедет главный терапевт округа, он-то и решит мою судьбу. А мне за неделю вменяется в обязанность доделать все в аптеке. Конечно, доделаю! Выполню план и перевыполню еще процентов на сто. Только бы смазку раздобыть! Хотя бы вазелин.

Свысока смотрю на сопалатников после того, как сообщаю о своем скором отъезде „нах хаус“. Они аж трепещут от зависти. Козлы! Морды жирные, а всё туда же! Больные! Да на них весь огород можно перепахать, засеять и снять урожай — и так несколько раз. А они — болеть. Какие противные! Им бы лишь с бабами потрахаться — только об этом и разговоры. А долг священный кто выполнять будет? Я, что ли? Не пойму одного: почему Мать-природа штампует их в таком количестве, таких тупых, недалеких? Хотя ясно, почему они такие. Потому, что идут штамповкой, по конвейеру. А нас, педиков, Природа-мать делает вручную, поштучно, долго корпя над огранкой. Именно поэтому мы такие классные. Достаточно сравнить часы ручной работы и гонконговскую штамповку, которой разукрашены руки моих сопалатников. То же самое и люди: партии животных и единицы тех, на ком весь этот мир держится. Фу, аж противно! Что-то я зарвался — сам только полсуток назад с бабы слез. Ну, я-то ненарочно. А тут на Ницше стал похож. Хотя нет: у него он один центр Вселенной, а по мне — землю вертят педики. Ну, и бисексы иногда помогают. И подружки-лесбушки. Вот бы из Надьки лесбиянку сделать! И ко мне бы не приставала… Со страхом подумал о предстоящем визите в аптеку. Опять мандиться начнет. Ну да ладно, переживем! Вот только пообедаю — и на работу. Латынь еще из головы не вылетела. Хотя и самый больной. С дырками.

А в аптеке пусто. Сажусь за рабочее место и начинаю писать, вспомнив о повелении свыше в лице Усатого господина. Надька приходит — в магазин бегала. Злая, как сучка при течке. Я делаю недоуменные глаза:

— Что случилось, дорогая?

— Ага, и ты туда же! Ну что, с братом лучше, чем со мной?

— Разумеется. Он был трезвее, чем ты.

С ее стороны следует поток непередаваемых ругательств, самым милым из которых было „гнойный пидар“. Я против этого возражаю. Что, она разве ничего не помнит? Помнит, но брата мне никогда не простит. Обещаю ей сказочную ночь. Целуемся взасос. Я прощен. Пока целуемся, я думаю: как бы ночью не приходить, под каким предлогом? Наобещал ей столько, а как же после Серёжки я на нее полезу? Он заходит в самый неподходящий момент. Она уже повисла на мне. От удивления, а скорее, от возмущения он роняет на пол большую банку с дистиллированной водой. Последние запасы столь ценного в военных условиях сырья растекаются по полу, поглощая по пути рассыпанный кем-то порошок. Буря, скоро грянет буря! Пора пингвину прятать тело жирное в утёсах… Вдруг вспоминаю, что мне надо идти на какие-то процедуры, и пулей вылетаю, оставляя за собой следы белой грязи.

Во влип! Это я уже лежа на кровати размышляю. Разборки из-за меня устраивают! Приятно, что ни говори. Правда, неизвестно, чем всё кончится. Сейчас, наверно, сестренка с братцем рвут волосы друг на дружке — Димку делят. Эта зараза просто так не уступит. Надо ей срочно кого-нибудь найти — хоть бабу, хоть мужика. А то ведь только зародившееся счастье разрушит. А счастье не пенис — в руки не возьмешь. Будь что будет! Сейчас немного отдохну и пойду разбираться. Пусть только порядок наведут. А то ведь заставят убирать главного виновника. А мне нельзя — у меня дырки.

Мое следующее пришествие в лоно любовников, аптеку то бишь, было встречено дружелюбно. Остаток дня я провел за начертанием латинских букв. Улучив момент, когда Надька испарилась, я поделился с новым лавером сомнениями относительно благополучного исхода предстоящей ночи. Они основывались прежде всего на нежелании Надьки отдавать меня брату. Импровизированное соцсоревнование было явно не в ее пользу, и она решила воспользоваться правами старшей в голубом вместилище разврата. План Сергея был до оригинальности прост. Он незадолго до моего прихода накачает сестренку жидким клофелином, имеющимся в аптеке в достатке. Подлить его в самогон, без которого не обходятся предкоитальные возлияния, не составит особого труда. Малыш обещает сделать всё по высшему классу и превосходно справляется со своей миссией. В довершение всего он дает похотливой деве „косяк“, от которого она окончательно косеет. Дело остается за малым — внести Надежду в ее комнату и не дать ей испусить дух. За последнее, кстати, волноваться не приходится: ее дыхание было слышно, наверно, аж в инфекционном отделении. Сынишка отрубился задолго до своей распутной мамаши. Невольно я задержал на нем взгляд. Димки — они все классные. Вообще-то я недолюбливаю детей дошкольного возраста, но этот не мог не вызвать восхищения. Явно не в мамашу. Вот бы еще и с его папочкой встретиться! Увы, невозможно: Надежда не может определить Димкиного фатера даже с точностью до десяти человек.

Ну да ладно, всё это фигня. А вот Серёжка — это действительно класс! Стройный, высокий, с бездонными голубыми глазами, будто сошедший с обложки западного порножурнала. Руки пахнут сухой коноплей. Сегодня я ощущаю этот запах на любом участке его тела. Даже ТАМ он преследует меня. Классная ассоциация! Сосешь и представляешь во рту еще не зажженный „косяк“. Впрочем, это я уже преувеличиваю. Нельзя сделать папиросу с коноплей такой величины. И красоты. Это что-то! Я долго не решаюсь прикоснуться губами к телу, трепещущему каждой своей клеточкой. От одного только прикосновения оно тает в руках. Эрогенные зоны — везде. Счастливчик! Бесконечно долго тянутся минуты, а мы всё стоим, не решаясь начать. Я не могу. Мне кажется, я не имею права нарушить эту невинную совершенную чистоту и прелесть линий. Вчера не в счет — я был пьяный. Нерешительность постепенно переходит в извращенно-садистское желание помучить его. Пытка бездействием выводит его из себя. Он трясется от течки. Дышим друг другу в лицо. Даже в темноте умудряюсь различить голубизну его глаз. Их похотливый блеск манит, призывает к штурму. Еще немножко, и кто-нибудь из нас взорвется. Я начинаю считать про себя до ста, чтобы с последним числом впиться в его губы. Где-то на пятом десятке он делает это первым. Проходит несколько секунд, и я уже чувствую вкус и запах крови: мои губы не выдерживают столь решительного натиска. Вкус крови подстегивает меня, и вот он уже стонет от боли, сделанной ему сзади. Мне хочется причинять ему только боль, утопить его в ней. От нее он мгновенно улетает в заоблачные выси. Для него боль сильнее и лучше анаши. Серёжка становится настолько податливым и беспомощным, что я боюсь отпустить руки, держащие его, чтобы он не разбил себе голову. Я твердо решаю не выходить из него до рассвета. Первые лучи солнца действуют на Серёжку ободряюще, а я, наконец, испытываю чувство глубочайшего удовлетворения. Малыш даже не в состоянии говорить. Я с благодарностью целую это хрупкое создание. Чувствуя цейтнот, пытаюсь как можно быстрее дать ему возможность разрядиться. Его писька тоже торопится — и сливает. У Серёжки не поворачивается язык, чтобы попрощаться со мной. Его поднятая рука говорит мне: „До сегодня“, после чего я покидаю это царство сна и мужеложства.