Отцы наши - Уэйт Ребекка

Послышались крики и выстрелы, но позже он не мог сказать, что из этого было раньше, или же и то и другое происходило одновременно. Он не мог сказать и того, как долго лежал, замерев и все еще держа книгу в руках. Затем он вскочил и побежал по коридору, крики стали громче, и потом, кажется, отец заорал: «Это ты сделала, сука!» (Томми позже рассказывал об этом полиции.) А через секунду он уже был в родительской спальне, хотя не мог объяснить, почему побежал именно туда. Он вообще не смог бы объяснить своих действий после того, как раздались выстрелы, не смог бы даже сказать, понимал ли, что происходит, что внизу все умирают. Но его тело само знало, что делать, — и вот он стоит посреди комнаты родителей. Он закрыл за собой дверь и стал в панике озираться в поисках убежища.

Потом он в основном помнил только охвативший его холод и то, как его сердце, казалось, выпрыгнуло из груди и стало биться во всем теле — в голове, в руках и в ногах. В голове стучало так, что он перестал слышать выстрелы. Только спустя некоторое время, когда мокрая пижама стала остывать и он задрожал, он понял, что описался. Это было странное и необычайное открытие — узнать, на что способно человеческое тело под действием ужаса. Он испытывал страх и до, и после, но не такой. Смертный ужас — это нечто совершенно другое. Тяжело обнаружить, что ты просто животное, которое отчаянно борется за свою жизнь. Этого он не забыл.

Вдоль дальней стены комнаты располагался встроенный шкаф, который отец установил несколько лет назад. Он очень гордился этим шкафом. Говорил, что он современный. Он был сделан из светлого дерева и состоял из нескольких секций — двух больших в середине и двух поменьше по бокам. Отец Томми хвастался, что это четыре шкафа в одном. Томми выбрал — хотя это вряд ли был сознательный выбор — узкую секцию слева, где висели старые куртки и несколько маминых платьев. Он заполз внутрь и затворил за собой дверь. Одежда пахла мамой. Он вжался в глубь шкафа, насколько мог. Он бы хотел, чтобы в нем было совсем темно, но между планками двери были щели, через которые пробивался свет, и можно было видеть тонкие полоски комнаты. На какое-то время он закрыл глаза. Он ни о чем не думал, когда дверь спальни распахнулась.

Большинство проживают свою жизнь, так и не узнав, хорошие они или плохие. Какое это, должно быть, прекрасное ощущение. А Том, шел ли он по лондонской улице, стоял ли на пешеходном переходе или сидел за столом на работе, всегда знал, что он за человек. И когда ты это узнаешь, это уже навсегда. Другие люди иногда могут поступать дурно — врать, изменять, манипулировать, — и потом им за это бывает стыдно, но в целом они продолжают считать себя хорошими. Не идеальными, возможно, но, во всяком случае, не плохими по своей сути. Он представлял, как это, наверное, спокойно — идти по жизни вот так. Том не знал, сколько на свете людей, действительно подвергшихся испытанию, — и сколько из них его провалили; людей, которые в ключевой момент сделали чудовищно неправильный выбор и вынуждены были жить с ним, вечно преследуемые стыдом, отмеченные невидимой печатью, о которой знали только они.

13

— Ты знаешь, нам необязательно туда идти, — добавил Малькольм, рассказав Тому, что Фиона пригласила их поужинать на следующий день. Он уже забыл о приглашении Гэвина, но тут позвонила Фиона, и он, сам не зная почему, пришел в замешательство.

Лицо Тома, как обычно, было непроницаемо.

— Все в порядке, — ответил он. — Почему бы нам не пойти?

— Она сказала, что пригласила еще Макдональдов. Кэти и Эда. Ты видел Кэти в магазине, помнишь?

— Да.

— И Дагдейлов, Криса и Мэри. Они… да, они переехали в ваш старый дом. Вскоре после того, как ты уехал на большую землю. — Он остановился, не в силах смотреть на Томми. Фиона считала, что Томми будет веселее в компании других людей. Малькольм не был в этом так уверен.

— Хорошо, — сказал Томми ничего не выражающим тоном.

— Они очень милые, — промямлил Малькольм. Было уже позже обычного, но Том еще не ушел наверх. Сегодня они пили ромашковый чай: накануне утром Том спросил Малькольма, не могли бы они пить вечером чай без кофеина (потому что, как он объяснил, он зачастую плохо спит), так что Малькольм прикупил травяного чая, возвращаясь от Роберта, которому помогал с кормушками. Ромашка была единственным вариантом. Да и то он был удивлен, что в их крошечном магазинчике продается что-то, кроме обычного чая, — надо полагать, теперь травяные чаи вошли в моду. На вкус Малькольма, болотная вода.

Кэти удивленно приподняла брови, когда он расплачивался.

— Это что-то новенькое, Малькольм.

— Ну, — ответил он, понимая, что объяснять что-то слишком сложно.

По какой-то причине он и сам решил выпить ромашки в этот вечер, возможно из-за неосознанного желания казаться более приветливым. Интересно, что сказали бы Росс или Дейви, увидев, как Малькольм с Томми сидят в девять вечера на кухне и попивают травяной чай.

— Во сколько мы идем к Фионе? — спросил Томми.

Малькольм понял, что он отчасти надеялся, что Томми откажется, и тогда ему не пришлось бы никуда идти. Он чувствовал, что вечер будет тяжелым. Даже больше: он внушал ему необъяснимый страх. Но Томми бы ни за что не отказался. Им, по-видимому, опять овладела пустота, выражавшаяся в виде отстраненной послушности.

— В семь.

— Ты часто ходишь к ним на ужин? — спросил Томми. — Вообще, ты часто ешь вместе с соседями?

— Время от времени, — ответил Малькольм, чувствуя какой-то подвох.

— Я ни разу не видел, — сказал Томми. Он глядел в чашку с чаем.

«Так ведь прошло всего девять дней», — хотел было возразить Малькольм.

— Надеюсь, я тебе не мешаю, — добавил Томми.

— Что ты имеешь в виду?

— Не нарушаю ход твоей жизни.

Опять двадцать пять.

— Томми, я не такой общительный, каким ты меня воображаешь, — воскликнул Малькольм. — И у моей жизни не так много хода, чтобы его нарушить.

Том засмеялся, и Малькольм подумал, что в нем что-то сдвинулось. Племянник наклонился, поставил локти на стол и посмотрел на Малькольма.

— Раньше здесь каждый месяц устраивали кей-ли[7], — сказал Томми. — Может быть, даже каждые две недели. Вы до сих пор так делаете?

— Иногда, — ответил Малькольм. — Раз в несколько месяцев. Мы уже не такие молодые, как раньше. Никто не хочет, чтобы Росс посреди танцев умер от сердечного приступа.

— И некому вас заменить.

Малькольм покачал головой, заметив про себя, что это было довольно бестактное замечание.

— Но вы все равно много общаетесь, правда? — спросил Томми. — Всегда так было.

Лицо Томми стало теперь более открытым. Малькольм вспомнил, каким балаболом он был в детстве, как оживленно говорил на свою любимую тему (о динозаврах? или это был Никки? нет, Томми любил историю), как Джон приподымал брови с выражением страдальческого терпения на лице и как внимательно всегда слушала Катрина.

— Мне кажется, мы довольно много общаемся, — сказал Малькольм. — В таких крошечных местах невозможно избегать друг друга.

— А ты не ощущаешь клаустрофобии?

Малькольм задумался.

— Может быть, изредка. Но я здесь вырос, не забывай. Никогда ничего другого не видел.

— Здесь мало что можно сделать так, чтобы другие не заметили.

— Здесь ничего невозможно сделать так, чтобы другие не заметили.

— Как ты думаешь, сколько времени я пробыл на острове, прежде чем все-все об этом узнали?

— Я прямо не знаю, — Малькольм сделал вид, что сомневается. — Может быть, целых три минуты.

— Три минуты блаженной анонимности, — покачал головой Томми. — Тебе бы Лондон показался странным. Мы с Кэролайн даже не знали, как зовут наших соседей снизу.

— Звучит неуютно.

— Наверное, мне это и нравилось. В этом есть какое-то спокойствие. Но… — Он помолчал недолго и добавил: — По-моему, неплохо, когда рядом есть люди, которые тебя знают. Помню, в детстве вы с Хизер все время к нам приходили, так ведь?