Переворот - Иван Кудинов

Степан, больше не раздумывая и не сомневаясь, соскочил с возка, привернул коня, намотав вожжи на конец оглобли, подхватил мешок и зашагал прямо по насту… Остановился на крыльце, выравнивая дыхание. И в какой-то миг снова заколебался, чуть было не пошел на попятную. И тогда он, как бы отрезая себе путь к отступлению, осторожно и коротко постучал в дверь. Подождал немного и постучал посильнее. Неподалеку, на задах, опять всполошились, залаяли собаки. И в тот же миг за дверью, в сенях, раздался голос:

— Минуточку.

Брякнула деревянная задвижка, дверь, морозно заскрипев, распахнулась, и Степан скорее не увидел, а почувствовал рядом с собою, в каком-нибудь шаге, Татьяну Николаевну. Лицо ее смутно угадывалось в темноте, белела накинутая на плечи шаль.

— Входите, — сказала она тихо, голос ее прозвучал обволакивающе тепло и мягко. Степан молча переступил порог, шагнул из темноты в комнату, полную ровного голубоватого света, и невольно прижмурился, постоял привыкая.

— Как же это вы, не спрашивая, открываете? — спросил с укором. — А вдруг какой-нибудь лихой человек? Или того хуже…

Татьяна Николаевна улыбнулась:

— Так я же знала, что это вы.

— Откуда ж вы знали? — перекинул он из руки в руку довольно увесистый мешок.

— Слышала, как вы подъехали, — сказала она, проследив за этим коротким, непроизвольным его движением. И Степан спохватился, поискал глазами, куда бы пристроить мешок, опустил его прямо на пол, к ногам, поспешно стал развязывать. Узел затянулся, и он никак не мог с ним совладать…

— Сейчас, сейчас, — волнуясь, проговорил, распутав наконец узел, развязал мешок и стал вынимать из него сверток за свертком, бережно укладывая на придвинутую Татьяной Николаевной табуретку. — Это книги. А это тетради, — перечислял с удовольствием. — Целых, кажись, две сотни… Галактион Дмитриевич расстарался.

— Галактион Дмитриевич — кто это? — спросила учительница.

— Товарищ Малетин, комиссар просвещения. Очень даже сознательный и добрый человек.

Татьяна Николаевна развернула пакет, взяла одну тетрадку, и глаза ее радостно потеплели.

— Боже, какая прелесть! — воскликнула она, проводя пальцами по лощеным листам. — Настоящая, в линейку… Даже не верится.

— Там и в клеточку есть. Поглядите, — сказал Степан, радуясь не меньше, выхватил из мешка еще один сверток, крест-накрест перехваченный бечевкой, потом еще и еще, складывал все это на табуретку и прямо на пол, глядя при этом не вниз, на мешок, а снизу вверх, на учительницу, ошеломленно-радостную, даже несколько растерянную.

— Ну вот… пользуйтесь на здоровье, — сказал Степан. — А в следующий раз и еще чего-нибудь раздобудем.

— Спасибо вам, Степан Петрович! Для меня это настоящий праздник. Хотите чаю?

— Нет, нет, — смутился он отчего-то и перекинул из руки в руку пустой мешок, не зная, куда его девать, отступил к порогу. — Пойду… там лошадь стоит. Целый день в упряжке.

— Спасибо вам за все! — еще раз она поблагодарила.

— Да мне-то за что — это вот товарища Малетина благодарите… А я для вас, — помедлив, добавил: — все, что ни захотите, готов сделать. Все, что ни захотите! — повторил и поспешно вышел, толкнув дверь плечом. Ночной морозец остудил лицо. Степан вышел на дорогу и обернулся: света в окне учительницы не было. Только что горел — и нету. Как же так? — удивился Степан. И постоял, ожидая, что вот сейчас, сейчас окно снова вспыхнет, засветится, но так и не дождался, кинул пустой мешок в сани и развернул коня, огрев его вожжами вдоль спины, словно конь в чем-то перед ним провинился. Не знал Степан, что лампу Татьяна Николаевна погасила нарочно, чтобы лучше видеть его… Прижавшись лбом к прохладному стеклу, она смотрела в окно до тех пор, пока подвода не растворилась во тьме. А в ушах все еще звучал, отдавался в сердце голос Степана Огородникова: «А для вас я готов сделать все, что ни захотите… Все, что ни захотите!»

Она зажмурилась так, что слезы выступили на глазах. «Боже мой, — подумала с волнением и непонятной обидой, — да ведь мне уже говорили эти слова… Говорили! — вспомнила вдруг Вадима Круженина, пытаясь представить его лицо, голос, но все, как во сне, было смутным и неотчетливым — так давно это было… Так давно — словно и не в этой жизни, а в какой-то другой, непостижимо далекой и нереальной. И она, Таня Корчуганова, была в той жизни тоже другой, совсем другой, не похожей на себя нынешнюю… Хотя и прошло с тех пор всего три года.

5

Март к полнолунию потеплел. Ночи стояли тихие, звездные. А днями все оживало, приходило в движение: рушился с крыш и карнизов подтаявший снег, пушечно громыхали в водосточных трубах обломившиеся глыбы сосулек, и гвалт одуревших от тепла и солнца воробьев сотрясал воздух.

Этой весной — весной 1915 года — открылась, наконец, в Томске долгожданная выставка Гуркина, картины которого казались Тане чудом. Ошеломленная, она целый час простояла у «Озера горных духов» забыв обо всем на свете. А когда опомнилась, увидела, что Вадим Круженин стоит рядом и смотрит не на картину, а на нее, и глаза его, как небо на гуркинских пейзажах, полны мартовской синевы.

— Ну что же ты! — сказала она обиженно. — Разве тебе неинтересно?

— Отчего же… — смутился Вадим, застигнутый врасплох этим вопросом. — Очень даже интересно!

— Хитрить надумал? А не получается: все написано у тебя на лице.

— Что написано? — спросил он удивленно. — Что у меня может быть написано на лице?

— Все, — усмехнулась Таня. — Жаль, конечно, что картины Гурки на тебя не тронули. И не спорь, пожалуйста, я вижу.

— Это неправда! — возразил он, слегка покраснев. — Гуркин замечательный художник, другого такого художника, может, и нет в Сибири… И не в его картинах причина.

— В чем же? Вадим помедлил.

— Будь на месте этих картин другие… даже сама «Джоконда» — я все равно бы смотрел на тебя! — признался он вдруг с такой отчаянной решимостью, что теперь смутилась и покраснела Таня.

— Ну, будет, будет выдумывать…

Вечером в доме Корчугановых собрались гости. Виновник этой встречи художник Гуркин был, разумеется, в центре внимания. Пришли Потанин и Вячеслав Шишков, которого Таня знала меньше других и больше других стеснялась; пришел отец Вадима профессор университета Круженин, чуть позже появился известный томский адвокат Вологодский, пышнобородый, плечистый и несколько самоуверенный человек, было несколько малознакомых или вовсе незнакомых Тане литераторов и художников… Кружок образовался веселый и остроумный. Таня ловила каждое слово сибирских корифеев — и все ей казалось в этот вечер важным, значительным и неповторимым. Потом ее попросили сыграть. И она охотно села за фортепиано и стала наигрывать что-то веселое, бравурное — то ли воспроизводя мелодию старой, полузабытой мазурки, то ли сочиняя что-то свое, импровизируя… Гости были в восторге от ее игры, вслух восхищались, наговорили ей комплиментов. Она и вправду была в тот вечер восхитительной. И Вадим Круженин вовсе голову потерял. Выбрав момент, он увлек ее в другую комнату, порывисто обнял и стал целовать. Таня попыталась высвободиться, ей стало жарко, неловко, она чуть не задохнулась в его объятиях — и вырвалась наконец, резко его оттолкнув:

— Это же грубо и бесчестно… Уходи! — Лицо ее было красным от стыда и возмущения. — Немедленно… Слышишь?

Вадим не двинулся с места, хотя и он смущен был не меньше.

— Таня, я хочу сказать тебе… Я прошу твоей руки! — выпалил.

— Перестань. Ты что кричишь? — опасливо покосилась она на дверь, за которой слышались голоса и смех.

— Разве я кричу? Я говорю шепотом. Будь моей женой, Таня.

— Боже мой, о чем ты? Перестань. Это в тебе хмель говорит.

— Какой хмель? Ты же знаешь, что я не пью. Я тебя люблю больше жизни. Скажи, что нужно сделать, чтобы ты мне поверила? Сделаю все, все, что ты захочешь. Скажи: что сделать?

— Во-первых, не говорить глупостей. А во-вторых, пойдем к гостям, а то неудобно… уединились.

— И это все? — вздохнул он разочарованно. Помолчал и признался: — Знаешь, Таня, я, наверное, скоро уеду.

— Уедешь? Куда?

— На фронт, в действующую армию…

— А университет?

— Университет подождет.

— Боже, час от часу не легче. Но это же глупость, Вадим.

— По-твоему, защищать Отечество — это глупость? Идет война, и я не хочу оставаться в стороне.

— Нет, нет, я не то хотела сказать. Конечно, ты прав… но все это так неожиданно.

Они постояли еще немного, успокаиваясь, и вернулись в гостиную. Шуму там поубавилось. Разговоры теперь, кажется, велись степенные, деловые. Таня прислушалась.

— Разумеется, повторение можно сделать лучше оригинала, — говорил Гуркин стоявшему рядом с ним Шишкову. — По каким бы удачным повторение ни было, все равно она останется лишь повторением. А в сущности, это уже другая картина.