Зеленый папа - Мигель Астуриас

Недалеко и Обезьяний поворот. Как прожорлива здесь зелень, поглотившая все, что видит и не видит глаз. Ничего, кроме зелени. Но не той кроткой зелени, какая спокойно пьет воздух, ее овевающий, довольствуясь лишь тем, что ее окружает. Нет. Зеленые обжоры у Обезьяньего поворота не только жрут и глотают все, что находится возле них, они и под землею сосут корнями зеленую воду и утоляют голод горизонтом, отражая свою струящуюся зеленость в солнечной бахроме заката, в той бахроме, что к вечеру дрожит над полями. Высоко вздымает небо голубой полог, чтобы укрыть свою чистую спящую бездну за трепетом последних лучей, спасти ее от жадной ненасытности полей, веток, листьев, корневищ, вод, скал, плодов, животных — всего, что окрашено в зеленый цвет.

Хуамбо перед самым Обезьяньим поворотом передал управление дрезиной Джо Мейкеру Томпсону и одним прыжком, подхваченный ветром, — они неслись с огромной скоростью, — махнул в дальний конец дрезины, которую качало и трясло, как плот, попавший в стремительнейшую из стремнин Мотагуа.

Самбито чувствовал: несмотря на все умение шефа, их в этом испытании большая ждет бе… бе… бе… бежит навстречу Обезьяний поворот, все ближе, ближе… Между каменной стеной и пропастью изогнулись рельсы проклятой дугою… А с насыпи скользят вниз песчинки, как по шитью стежки, с тем же шорохом скользящей нити… тоненькие ниточки осыпающихся камней и песчинок… Вот снова камни, струйки земли, почти обвалы… Так небрежно, так быстро, так бездумно ведет дрезину хозяин…

Хуамбо стал молиться:

— Сан-Бенито, спаси Самбито… Ты черный, СанБенито, но Хуамбо — мулат, тоже почти что черный… Спаси Самбито… Сан-Бенито, Сан-Бенито, Сан-Бенито…

Поворот. Думать некогда. Хуамбо прыгнул назад, ощутив, как не управляемая никем дрезина рванулась вбок, еще не сорвавшись с рельсов, будто колеса в одном упругом, рожденном скоростью порыве хотели слиться воедино и на изгибе дороги прижаться к скале.

Шеф, уцепившись за ветви и лианы, повис, качаясь, над дорогой в облаке известняковой пыли, а машина вместе с почтенным визитером летела в пропасть, перевертываясь, кувыркаясь, еще и еще…

— Перевернулась! Я говорил вам!.. — кричал Самбито Джо Мейкеру, который спрыгнул на шпалы, выпустив из рук ветки и лианы.

Оба тут же бросились к обрыву, пытаясь отыскать глазами дрезину и приезжего… Перед ними открылся зеленый коридор — ободранные деревья и сорванные ветки, — по которому летела вниз дрезина, пока не врезалась в песок, где и лежала вверх колесами, — освобожденные, они еще вертелись.

Самбито, скользя, цепляясь за ветки, бросился под откос искать визитера. Ничего не разглядеть. Сумеречный полумрак сплел наглухо ветви. Самбито остановился, чтоб не мешал шум шагов, и навострил уши. Но если бы вместо ушей у него были лезвия, он и тогда ничего б не услышал — почтенный визитер покинул этот мир. Так ему думалось; но нет, тот еще дышал, лежа на камне лицом кверху, — веки похолодели, рот приоткрыт, тело в испарине. Хуамбо позвал шефа вниз. Вслед за Томпсоном шли люди, которых ему удалось созвать свистом, они спускались в пропасть, скорее с любопытством, чем с тревогой. Надо было прорубить ножами-мачете хотя бы подобие тропы, чтобы вытащить пострадавшего. Потом они сцепили руки и устроили нечто вроде носилок, чтобы не слишком его раскачивать, и потащили наверх человека с розоватовосковым лицом, который, вместо того чтобы таять от жары, остывал.

Его положили у колеи на мягкий песок насыпи, и кто-то поскакал на лошади за другой дрезиной. Позади всадника, на крупе, трясся Хуамбо, ему предстояло вернуться назад с машиной.

Глухая ночь. Шаги зверей. Пришлось разжечь костры. Мейкер Томпсон влез на дерево — мера предосторожности — и смотрел в темноту, держа наготове два револьвера. Напасть могли не только звери, люди тоже были его врагами. Почтенный визитер хрипел, хватая ртом воздух. Стекленеющие небесно-голубые глаза, пена на губах, тело в песке и земле. Заразительное молчание, молчание, сковывающее уста каждого, одного за другим, если рядом кто-то находится между жизнью и смертью. Летучие мыши, москиты. Летучие мыши слетались парами, а когда их пути расходились, они, казалось, разрываются надвое. Люди все прибывали. Диковинно! Им казалось диковинным, что один из гринго умер смертью, уготованной лишь пеонам, сыновьям этой земли. Сегодня один, завтра другой — они гибли, как звери при корчевке леса и горных обвалах. У кого не было семьи, тем и креста не ставили. В яму — и поминай как звали.

На дрезине, с которой вернулся Хуамбо, назад поехали почтенный визитер, тяжело раненный, — он не пришел в сознание, — и шеф с трубкой во рту. Над прогалинами между плантациями и лесными развилками грудились звезды, мириадами сыпались сверху на землю. Вот и приехали. О несчастном случае уже известно. Из весело светящихся домов выходили люди посмотреть. Доктора и сиделки ждали во всем белом — халаты, шапочки.

— Сан-Бенито, спасибо тебе, что спас Самбито; я не черный, как ты, но почти черный! — повторял Хуамбо, которого забросали вопросами о катастрофе.

Первое, о чем сообщал Самбито, это о чуде, свершенном святым Бенито. Затем рассказывал, что машину вел не он, а хозяин, сеньор Мейкер Томпсон, и, наконец, что с любым случилось бы то же самое, уж очень крут Обезьяний поворот.

— Я спасся, — объяснял Хуамбо, — потому, что спрыгнул, — Сан-Бенито сделал чудо, а шеф зацепился и повис на ветках и лианах. Не решись он на такое, лежал бы сейчас там с другим сеньором…

Почтенный визитер Чарльз Пейфер так и не пришел в себя. Его внесли в операционную и вынесли, не прикоснувшись. Перелом основания черепа.

— Сан-Бенито, спасибо тебе, что спас Самбито; я не черный, как ты, но почти черный! — все повторял Хуамбо.

Вышла луна и обрисовала смутные силуэты далеких гор. Где-то лаяли псы. Яркие лучи фонарей — широких колпаков-фунтиков — расплющивали свет лампочек над биллиардными столами. Блестело зеленое сукно, блестели шары. Игроки и зрители роняли редкие слова. Самбито задел локтем одного зеваку, тот обернулся, но, узнав обидчика, сделал вид, что ничего не случилось, и только почесал бок.

Хуамбо не долго ждал дона Чофо на улице: едва тот показался в освещенной двери, он вынырнул из тьмы. И оба пошли к горе, не говоря ни слова, обжигая ноги ночной росой.

Многие, не один дон Чофо, пытали его о происшествии. Не все казалось ясным. Почтенный визитер, как они слыхали, стоял на том, чтобы с ними обошлись по справедливости, не отбирали землю. Но те подробности о катастрофе, что им сообщил Хуамбо, не оставляли места сомнению. Несчастье — по недосмотру Мейкера Томпсона; гость, правда, мог выжить и рассказать обо всем в Соединенных Штатах, и в этом, на худой конец, была еще для них какая-то надежда.

Эскивели, метеоры на жеребцах перуанской крови, два старших брата от одного отца и разных матерей, и три их родственника открыто возражали против самоубийственного миролюбия дона Чофо. — Что делать, спрашиваете, если выгоняют из собственного дома? Против силы поставить силу. Правда, — говорил дон Чофо, мы еще ничего не сделали, чтобы добиться от правительства защиты наших прав, но еще есть время, чтобы действовать.

— Перестрелять их всех, перестрелять!.. — мотали головами Эскивели в такт своим словам, — мятые сомбреро на черных волосах.

— Только женщины зовут на помощь! — негодовал другой метис, с молочными от гноя глазами: мошкара занесла заразу.

Дон Чофо оборвал его, защищая свою точку зрения:

— Помощи мы ни у кого не просим; одно дело, мне кажется, просить помощи, а другое — требовать по закону то, на что имеем право.

— Слюнтяйство! И другой:

— Чистое слюнтяйство! Здесь, в горах, свои законы, и, если каждый знает, чем его бог наделил, нечего искать других путей. Вернуть свое пулей, и делу конец.

— Все это, может, и хорошо, но я поддерживаю Чофо. Ведь нам придется воевать не с ними, а с солдатами. Какая польза от того, если мы солдатиков порубим, как маис.

— Солдаты сами не лучше тех, они ведь гринго защищают, всю их несправедливость. А я и родного брата, встань он на их защиту, прирезал бы. Ишь жалостливый какой, солдат жалеет! Тогда давайте подожжем ихние дома, пусть к ним пойдет огонь, какой они на нас наслали; огонь, он ведь ничей! Проклятые, кровь в жилах так и кипит!

— Ты, Манудо, свой парень, свой! — воскликнул один из Эскивелей.

— Хватит царапать подписи, послать их к чертовой матери. Я, братья, иду с вами, куда вы, туда я, если надо отправить души гринго к богу; пусть бог знает, какую расправу они тут над нами чинят.

Старший из Эскивелей, Тано Эскивель, сказал, заикаясь:

— Ты с…с…смотри, до с…с…самого с…с…сомбреро гринго нас обирают, бог…гатеют на г…грабежах, а потом г…говорят, что они л. люди ум…мелые, дел…ловые!

— Верно говоришь, Тано Эскивель. Полсвета рот разевает, глядя, как быстро янки добро наживают, и все, мол, из-за того, что они на работу ловки, а на деле выходит — ловки на разбой, уж куда там…