Я бросаю оружие - Роберт Белов

— Яволь! Их бин фертих! * — проорал я чуть не половину всего, что тогда и знал по-немецки.

— Ишь ты, поди ж ты — их бин дубин... Смотри, это тебе не четвертый параграф: Анна унд Марта баден **. Ну, ладно. Как говорят, дай бог нашему теляти волка задрати; может, и верно, глядишь, нужное дело сделаешь да и сам кое-что научишься понимать.

Я думал, что отец даст мне разбирать-расшифровывать какие-нибудь германские полевые карты, штабные бумаги, огневые схемы, но оказалось — несколько писем и такая штука, под названием Зольдатенатлас. Но и то было здорово интересно! Зольдатенатлас — то ли журнал, то ли альбом, а в общем-то прямо и атлас, потому что в нем карты сплошные, еще на заводе или там в типографии специально согнутый втрое; отец сказал — точно по форме и размерам боковой стенки немецкого солдатского ранца, возле которой книженции и положено было лежать, точнее торчать торчмя. Этот был хэфт нойнунддрайцих, выпуск тридцать девятый, за 1941 год (по-немецки цифры подлиннее наших получаются), нур фюр дэн гебраух инннерхальб дэр вермахт, только для внутреннего употребления вооруженных сил или в вооруженных силах. Разработан картографическим учреждением или заведением библиографического института с участием не то капитана, не то даже какого-то их вожака — хауптман раз дак — Др., доктора Курта Краузе и просто доктора Фрица Шайбнера. Самые настоящие Фрицы занимались! Я сперва до того додумался, что это, мол, в институте, который занимается ихними всякими библиями, есть заведение, которое ин дэн гебраух иннэрхальб, для внутреннего употребления во фрицевские войска выпускает заодним карты да картишки, но оказалось не совсем так...

В атласе, кроме других, была карта Европы, и на ней, рядом с названиями нескольких городов: Парижа, Брюсселя, Варшавы, Минска, Смоленска, Вязьмы — стояли от руки написанные немецкие буквы Р. М. и цифры. Что цифрами обозначены даты захвата фашистами тех городов, я догадался сразу, а потом раскумекал и буквы. Все письма, кроме одного, начинались так: «Мой милый Рудди» или «Мой любимый сын» — они от матери, а одно, в Германию, Фрайбург, летную школу, подписано словами

«Твой друг Рудди Миттель». Это он, пес, погаными своими инициалами попятнал города, в которые дали суке забраться: 28 IX 39 г. — Варшава, 29 V 40 г. Брюссель, 14 VI 40 г. Париж, 28 VI 41 г. Минск, 16 VII 41 г. Смоленск, 15 X 41 г. Вязьма...

Тут уж я не стану извиняться ни перед Оксаной, ни перед кем ни за какие выражения. Потому что тварь немецкая намазюкала свои вонючие буквы даже рядом с Москвой, день только не был проставлен. Так, видать, не терпелось паскуде до нашей Москвы добраться, что осталось лишь цифру подставить. Тут ему отцовские апостолы и расшибли напрочь мозги, так что ножки врастяжку, и пятки смазать не успел: бумаги отец сохранил с самых боев под Москвой.

Карта была вставлена в атлас не просто так, а обозначала границы «Великой Германской Империи», гроссдойчес райх, какую им, гадам, мерещилось заиметь. Чуть не целая Европа, больше половины Франции, не говоря о Польше и Чехословакии, одну из которых они переиначили в Богемию и Моравию, Бёме унд Мерен, а ди Мерен по-немецки еще означает кобылы и звучит как мерины, а Польшу оставили вообще без названия, а так, генераль-гоувэрнэмэнт, главная губерния, как при царе Горохе, как будто в средние века страну загнали. И у нас — целиком европейская часть, включая Закавказье и дальше по Волге и к нашей Каме. Правда, там все было размалевано в разные цвета, расчерчено-перечеркнуто штрихами-пунктирами и значилось под разными названиями — протектораты-дегенераты и всякие гебиты, эх, сказал бы я, да образование не позволяет! — но ясно было одно: что вшивые-лешивые, вонючие-подлючие фрицы на целые народы хотели наложить поганую лапу. Например, чуть не по-ученому доказывалось, — как же, сразу два доктора, оба два курты-фрицы! — что земли возле Одессы извечно принадлежат немцам, потому что там жили, мол, одни какие-то немецкие колонисты и фольксдойчен, народные-инородные немцы же, что ли; в словарях-то эдаких обезьян и то нету. А еще — там, на карте СССР, такие известные целому свету города как, скажем, Сталинград и Молотов вовсе не были обозначены, будто их совсем не существовало. А вся Сибирь и вся северная половина нашей Европы были истыканы точками и написано Rentierenzucht — оленеводство. Вот пентюхи, а? Много же они про нас знают!.. А что Молотов и Сталинград не нанесли, так, я понял, потому, что не хотят поминать нынешних великих вождей советского народа... Вон Ленинград и Свердловск, и даже Киров есть... Ну и дали им наши в Сталинграде, чтобы как следует знали географию!

Мне бы, конечно, в этом ни шиша не разобраться, — шибко ли я смыслил в их собачьем языке? — если бы не догадался сунуться-податься к Володе-студенту. Оказалось, что немецкий он знает куда даже лучше, чем свой французско-египетский; французский-то он только в госпитале и начал учить, от безделья. Ну, он, ясно, не все сам переводил, заставлял прежде меня пыхтеть — тоже ведь воспитатель, — но, как-никак, а без него мне бы и с места не сдвинуться.

И письма были по-своему интересными. Любопытно же знать, как те сволочи живут, какою ноздрей дышат. Ну, скажем, в одном из писем мать жаловалась своему любимому Рудди-Срудди, что стали случаться перебои с натуральным кофе, а ей это нелегко пережить. Я вспомнил, как запростяк тетя Леля раздобыла такое — тьфу! — такой кофе у нас, и даже чуть-чуть обрадовался, что, может быть, им, паразитам, живется не слаще нашего. Но дядя Миша Кондрашов невесело усмехнулся:

— Да, брат, нам бы ихние заботы...

Да я и сам уж понял, что совсем понапрасну обрадел: в том же письме дальше стояло, что случаются перебои и со свежими сливками к завтраку; какая-то фрау Циммерман, которая поставляла — Володя так и перевел: не приносила, допустим, там, а именно поставляла фрау Миттель те самые сливки, была удручена, как там писалось, недостатком в хозяйстве мужских рабочих рук.

— Вот совершенно и ясно теперь. Без всяких газет, — злым, сухим, необычным голосом сказал дядя Миша. — То они и гонят людей к себе в неметчину. Рабочий скот.

— Гнали! — подправил его Володя-студент.

— Теперь — гнали. Ну ладно, мы их самих наконец-то куда надо гоним.

Дядя Миша и Володя толковали, истолковывали и растолковывали мне, когда я чего не понимал, всякие подобные моменты в письмах. Но больно-то растолковывать не часто было и нужно. Прочитав про сливки, я чуть не задохнулся от ненависти: обжираются там, суки, гады, мародеры, грабители, обворовали полмира, кровососы!

Еще одна штука, кольнула мне глаза безо всяких дяди Мишиных и Володиных объяснений. Каждое письмо той старой стервозы фрау Миттель или начиналось, или заканчивалось обязательно ихним псиным гавканьем — хайль Гитлер. Даже ее кривопузый Рудди своему подлюге-другу, будущей жидкохвостой вороне, теперь, конечно, сто лет как нашими сбитой, и то так не писал. А у нее завсегда: или начинается «Хайль Гитлер! Майн либер зон!» *, или заканчивается: «Хайль Гитлер! Дайнэ либэндэ мутти» **. Испресмыкались, видать, там прямо до блевотины перед ихним задристанным фюрером. Подумаешь, вождь! Вошь, рахит недоношенный... У нас Иосиф Виссарионович — тоже величайший вождь всего советского народа, да никто же ведь так не пишет: да здравствует товарищ Сталин, целую...

Когда письма были переведены, я, прежде даже чем показать переводы отцу, потащил их в школу, ну и, само собой, не удержался, чтобы не похвастать на уроке немецкого. Конечно, отец знал, что делал: не только я, но и ребята в классе поняли, что пороли по поводу обучения дойч чушь собачью, а Вагря, наверное, думала, что произошло какое-то чудо. А сама ведь и виновата! Такие письма — это тебе не какие-нибудь всем отошневшие маус, маус, комм хераус***! Действительно, нахераус нам и сдались такие немецкие языки! А тут Вагря и сама-то была аж на седьмом небе. Им зибэнтэн химмель, если уж говорить опять по-немецки...

Да главное-то не в этом. Самым интересным было все-таки неотправленное письмо самого того Срудди-Рудди. Почему я и вспомнил весь случай, услышав трофейную песенку.

Вот какое было оно:

«Здравствуй, дорогой друг Ульрих!

Надеюсь, мое последнее письмо ты пока не получил, здесь почта ходит на волах, летит только время и мелькают события, и я тороплюсь послать вдогонку это, пока ты не успел принять предыдущее близко к сердцу, а еще есть хуже того — на него мне ответить.

В нем я спешил сообщить тебе, что, невзирая на твои столько же обильные, сколько и разумные увещевания и отговоры, я все-таки влюбился в ту русскую переводчицу при нашем борове (говорят, всю военную почту теперь читают, но дальше Восточного фронта некуда посылать!) и даже пытался доказать тебе допустимость и чуть ли не правомерность моего такого поступка. Теперь еще более тороплюсь уведомить об обратном.