Непобежденные - Владислав Бахревский

– Есть у меня хороший человек, – сказал Золотухин. – Поглядит, что там делается.

Утром связник Афанасий Посылкин был в Людинове. Шумавцова в условленный час нашел у колодца. Попросил водицы.

Пока Шумавцов доставал ведро, успел сказать все, что надо.

– Орел! Передай Весне: пусть съездит в Киров и в Жиздру. Какие у немцев там силы, много ли полицаев, каково настроение жителей? Весна – Ольга Мартынова, учительница. Это для нее.

Возвращая ведро, передал деньги. Советские. Немцы деньги не поменяли.

Посылкин ушел, а Шумавцов сердце не мог унять: отряд действует, отряду нужны сведения о немцах!

За себя стало стыдно. Он все еще один. Толя Апатьев, Тоня Хотеева – они только сочувствующие. Мартынову сам Золотухин нашел. Задание дано ей трудное.

Алеша знал Олину сестру Машу. Прошлым летом на гулянье играл девчатам на гармошке. Ольга у Мартыновых старшая, после школы в какой-то деревне ребятишек учила. В деревнях сразу все четыре класса в одной избе собираются.

Ведра домой принес с колодца полнехонькие. Загадал – не пролить. И не пролил. Бабушка с похвалой, а он к бабушке с просьбой:

– Напеки пирожков!

– С чем?

– Да хоть с капустой.

– Я когда курицу у Хотеевых покупала, Татьяна Дмитриевна лукошко яиц подарила. Рис тоже у нас есть.

– С яйцом и с рисом – мои любимые! – обрадовался Алеша. – Ты сегодня вечером напечешь! Утром к Мартыновым схожу, Машу встретил. У них в семье одни женщины. Восемь человек. Отец на войне.

Просохнет ли роса?

Бабушка – тесто замешивать, а внук гармошку под мышку – и к Хотеевым, в другое девичье царство. В сиротское. Отца семейства, Дмитрия Тимофеевича, в прошлом году похоронили.

Старшая из сестер, Раиса, замужем.

Первой красавице Людинова, Тоне – восемнадцать. Она москвичка, закончила первый курс Менделеевского. Шуре – семнадцать. Зине пятнадцать, Тамаре – двенадцатый. Девиц у Хотеевых поменьше, чем у Мартыновых, но они счастливей, защитника растят, братца Витю. Витя во второй класс должен был пойти.

Постоялец их дома, интендант. Заботливый, страдающий от ужасов войны человек, отбыл к Москве. Потому Алеша и взял гармошку. Его к Шуре тянуло. У Шуры глаза ясные, а ресницы сверху черные, стрелами. Волосы – золотой шелк. Брови поставлены широко, от лица – свет, рот небольшой, неулыбчивый, но губы зовущие, розовые. Так шиповник цветет. Есть такой шиповник. Цветы у него нежные-нежные.

– Алешка! С гармошкой! – крикнула Шура в комнаты сестрам.

Прибежал, приник Витя. Подошла Зина. Татьяна Дмитриевна поклонилась:

– Молодец, что пришел. Слухами до очумения сами себя застращали. Поиграй девкам! Все равно хуже было бы, да некуда.

– В Сукремли немцы над семиклассницей насильничали! – сказала Шура.

– Дом терпимости для солдат открыли. Девчат да молодух сгоняют, согласия не спрашивая! – воскликнула Татьяна Дмитриевна, глаза на свой цветник – и зажмурилась, а из-под ресниц капает.

Тоня возле окна носочек вязала. Должно быть, Витеньке.

– Всё это худые слухи, но есть худшие. Открылась биржа труда. В Германию идет набор. Алеша, знаешь, кто заправляет биржей? Митька Иванов.

Алеша сел на скамейку, трогал пальцами кнопки на гармонике.

– Чудно! Это ведь они заявились в наши леса, а боимся мы! У них должны волосы дыбом стоять.

Шура села рядом с гармонистом:

– Сыграй веселое! Я еще ни разу не смеялась, как война началась! – Нажала на кнопочку ладов. – Я по своему смеху соскучилась.

Алеша повел тоненько, щемяще, но веселые стайки звуков заглушили тоскливое, раззвенелись, озоруя.

Теща зятю пирог испекла, —

запел Алеша.

Хлеба-муки на четыре рубля,Сахару-изюму на восемь рублей.Думала теща – семерым не съесть.

Проигрыш короткий, басовитый.

Зятюшка сел, за присест все съел!Теща по горенке похаживает,Косо на зятя поглядывает:«Чтоб тебя, зятюшка, разорвало!»

Звуки взвизгнули, понеслись, обгоняя друг дружку.

Разорви-разорви тещу мою,Тещу мою со свояченицей!Приходи-ка, теща, на Масленицу,Уж я тебя, тещенька, попотчиваюЧетырьмя дубинками березовыми,А пятая плеть – по бокам дереть!

– Девки, смотрите, Шурка взаправду улыбнулась! – Татьяна Дмитриевна, подошла погладила гармониста по головке. – Сыграй нам сердечное.

Алеша послушно свернул меха, голос гармошки потишил. Гармошка словно бы призадумалась.

Где мати плакала,Там синее море! —

запел Алеша.

Припев Тоня подхватила:

Ой, да люли-люли,Там синее море.Где сестра плакала,Там быстрая речка.Ой, да люли-люли,Там быстрая речка.

Тут уж Татьяна Дмитриевна во всю-то свою кручину голос подала. Алеша слушал да головой покачивал в такт.

Где жена плакала,Там роса, эх, выпала.Ой, да люли-люли,Там роса выпала.

Тоня пела, Шура пела, Зина пела:

Солнышко блеснуло —Роса высохла.Ой, да люли-люли,Роса высохла.

Гармошка умолкла. Все смотрели на гармониста, все улыбались. Татьяна Дмитриевна вздохнула:

– Слёз – море, с Россию величиной, а солнышко блеснет – просыхают.

Шура гармонисту на плечо голову положила:

– Алеша, какой же ты у нас!

Сели чай пить. Вместо сахара антоновку в кипяток. Алеша галеты немецкие принес.

– Верю, грешница, Господь Бог на нашей стороне! – Татьяна Дмитриевна перекрестилась. – Бога уж так и сяк гнали, а Он не оставляет Россию.

Провожая, Тоня вышла в сени дверь закрыть за Алешей. Взяла парня за плечи, к себе повернула.

– Ты наших знаешь?

– Знаю.

– Обо мне им скажи. И Шура не подведет. О нас им скажи! – Поцеловала быстро, ласково. – Какой же ты гармонист, парниша!

Смеркалось. Время патрулей. Добрался до дома без приключений. Бабушка сапожников ужином кормила. Алеша – на печь, гармошку под голову. Улыбался, трогая целованные губы. Первая награда!

Хорошо Хотеевы поют, у Шуры голос, как глаза, ясный.

Темная лужа на асфальте

Утром, до заводского гудка, Шумавцов постучался в дверь дома Ольги Мартыновой. Он проверил и знал: немцы, стоявшие в их доме, отправлены на фронт. Дверь открыла сама Ольга.

– Зима на пороге, а в сердце Весна. Я с подарками! – это был пароль.

– Всякое угощение в радость, – ответила Ольга, принимая узелок с пирожками.

– Бабушка прислала. Деду Морозу надо знать, что делается в Кирове и в Жиздре.

– А пропуска?

– О пропусках ничего не сказали. Дали для тебя деньги.

Ольга помрачнела, но деньги взяла.

– Ладно. К Иванову схожу, к бургомистру. Я с его племянницей училась в школе. Он человек не злой.

Пригласила в дом.

– Спасибо! Мне на работу.

Шел и Золотухина про себя корил: приказы легко отдавать, а как разведчикам без документов?

Шел, поглядывая на березы вдоль улицы. И – остановился. Эти улицы, эти березы, даже листья в траве – не его.

Смотрел на изморозь на бурьяне, на остатки выпавшего ночью снега. Снег русский, но ведь тоже не его. И – Шура… И – Ольга. А сам-то он… Он ведь тоже!

Принадлежащий Германии, потому что оставлен страной СССР и отдан немцам.

– А что же у нас нашего?

Увидел крест на Казанском соборе. Куполов нет, но крест деревянный поставлен.

Бог? Которого нет по решению Совета народных комиссаров.

Медленно-медленно повел глазами по городу, словно бы возвращая, на что поглядел.

И увидел – близко! – немецкий патруль. Ужаснулся: рука за пазухой! Вытянул медленно и окатил себя презрением.

– Руки по швам! Перед господами.

Патруль прошел мимо, даже не поворотившись в его сторону. Взмокший от пережитого страха и от стыда, натолкнулся глазами на спину Саши Лясоцкого. Тоже на работу спешит.

– Ты слышал? – спросил Шумавцов. – Немцы набирают людей в Германию.

– Слышал. Митька – главный вербовщик! Иванов.

– Это коварное дело.

– Почему коварное? – удивился Лясоцкий.

– Наши войска вернутся, а народа нет. Ни для фронта, ни для тыла. До Берлина тысячи километров. Быстро привезти всех обратно не получится.

Лясоцкий глядел на Алешу, тараща глаза:

– Ну и голова у тебя! Чего-то делать надо. Митьку по башке съездить?

– Через пять минут другого поставят.

– К партизанам бы сходить… Но где они? Отряд лесхоза Никитин предал. Немцы этого Никитина лесничим назначили. Отец говорил: лесник Фанатов объявился. Его взяли в армию, а он сбежал, стал дезертиром. Немцам теперь служит. Вокруг Людинова лес вырубят на полтора километра, чтоб партизаны не могли подойти незаметно.