Вечный человек - Абдурахман Абсалямов

В сумерки, пока в бараке еще не зажигался огонь, появился Владимир — он снова стал захаживать сюда. Поставил перед Назимовым котелок мутной баланды, которую принес с собой. За последнее время в Малом лагере, у карантинников, опять урезали и без того скудный паек. Должно быть, кто-то распорядился, чтобы Владимир поддерживал еще не совсем окрепшего Назимова.

— Больше нечем угощать, не обессудьте, — говорил Владимир, поблескивая в полутьме глазами.

Дождавшись, когда котелок был опорожнен, он предложил Задонову:

— Может, споем, Николай Иванович? Чего унывать. У меня инструмент есть, — он достал из кармана губную гармошку.

— Оставь! — отмахнулся Задонов. — Разве это гармонь? Свистулька, а не гармошка.

Но стоило Владимиру наиграть «Широка страна моя…», сумрачное лицо Задонова просветлело — это была любимая его песня. Николай восхищенно оттопырил губы, пробормотал:

— Смотри, что делает, чертов сын! Изо всех углов барака на музыку потянулись люди».

— Если кто хочет поиграть, прошу, — Владимир протянул гармошку.

— А можно? — несмело спросил низенький, до последней степени исхудавший лагерник, запавшие глаза его вспыхнули радостным огнем.

— Пожалуйста, играйте.

Заключенный с блаженной улыбкой вертел в руках нехитрый инструмент, словно не веря своим глазам, потом медленно поднес к губам и заиграл. Он был мастер своего дела. Многих прошибла слеза. А музыкант уже забыл об окружающей суровой обстановке — играл, закрыв глаза, весь отдавшись во власть звуков. Будто очнувшись от сладкого сна, оторвал гармошку от губ, протянул хозяину.

— А что, если спеть? — предложил Владимир, не торопясь брать гармошку. — Кто-нибудь слышал марш бухенвальдцев? И мотив и слова сложили сами узники. Попробуем?..

Товарищ, мой друг, заключенный в неволю, Поверь, наши дни впереди!.. — начал Владимир грудным мягким голосом. Гармонист, быстро уловив мотив, подладился к нему.

Большинство недавно прибывших заключенных впервые слышали эту песню. Все сидели молча, затаив дыхание. Каждый слышал в песне самые дорогие для себя слова — о родине, дружбе, верности долгу…

…Сумеем же наши сердца молодые. Сквозь голод и смерть пронести!

В голосе Владимира было много чувства. Некоторые начали подпевать. Присоединялись всё новые голоса. Кто не знал русского языка, без слов подпевал хору.

Когда песня кончилась, узники пожимали руку Владимиру:

— Спасибо, друг! На сердце легче стало! Перед уходом Владимир дал знак Назимову. Они вышли в коридор.

— Мы посоветовались относительно вас и Задонова, — шептал Владимир. — Вас и еще несколько человек русских переведут в сорок второй блок. До сих пор там не было ни одного русского — только немецкие политзаключенные. И сейчас там большинство немцев. Но есть и французы, чехи, югославы, поляки, бельгийцы… Короче говоря, сорок второй — это интернациональный блок. Старостой там — немец Отто. Вы, наверное, видели его, он заглядывает сюда…

— Долговязый такой, худущий?

— Да, да, он самый. Его не нужно опасаться. Свой человек.

Владимир пожал Назимову руку и бесшумно, словно тень, растаял в темноте.

Сорок второй блок

Когда настала минута прощания, Назимову захотелось от всей души поблагодарить Йозефа, сказать, что он никогда не забудет его; захотелось обнять и расцеловать этого человека. Однако глаза Йозефа смотрели холодно. Он стоял, заложив руки за спину, всем своим видом показывая, что не допустит никаких проявлений чувств.

Сорок второй блок находился в центре Большого лагеря. Это было двухэтажное, довольно солидное каменное здание. На первом этаже слева от входа в блок находился сектор «А», справа сектор «Б». На втором этаже размещались секторы «С» и «Д». В каждом секторе — два помещения: в передней части — столовая, в задней — спальня, заполненная трехъярусными нарами. В спальню можно было заходить только вечером, предварительно сняв верхнюю одежду и обувь.

Староста Отто поместил Назимова и Задонова внизу, в секторе «А», остальных переселенных узников повел наверх. Вскоре он вернулся и познакомил новичков с начальством сектора: штубендинстами и лейзеконтролем, иначе говоря — с санитаром-уборщиком. Отто внушал, что начальников нужно уважать, не противоречить, выполнять все их приказания.

— В этом секторе нет русских, кроме вас. Наверху есть несколько ваших соотечественников. Но я решил, что здесь вам будет все же удобнее.

Назимов и Задонов, слушая, кивали в знак того, что понимают и благодарят.

— За обедом ваши места вот здесь, — Отто показал на два стула в разных концах длинного стола. — Чужие стулья занимать не разрешается. Вечером, перед сном аккуратно сложите свои вещи на эти стулья номерками вверх. В спальне тоже нужно ложиться только на свои места.

Отто говорил обо всем так, словно на свете не было ничего важнее. Вся его долговязая, сухая, как жердь, фигура, строгое, испитое лицо с тонким носом и выпуклым лбом как будто подчеркивали то же самое. Только глаза, серые и мягкие, говорили, что душа у этого человека не такая уж каменная, как могло показаться при первом впечатлении.

— Волосы?.. — Отто попросил их снять береты. — О-о, оба острижены наголо? Это отлично. Чистота — это здоровье.

Отто резко повернулся и с бесстрастным видом, прямой походкой направился к двери. За ним последовали один из штубендинстов и санитар. А другой штубендинст продолжал наставлять новичков:

— До возвращения людей с работы приберите территорию блока. У нас нельзя бездельничать. Если появится блокфюрер, снимите головные уборы и доложите, чем заняты. Но… эти ваши… — он показал на круглые знаки флюгпункта у обоих новичков и покачал головой. — Ладно… занимайтесь делом.

Он говорил по-русски с сильным немецким акцентом, но понять его можно было.

Взяв метлы, Назимов и Задонов вышли из здания.

— Ну, что скажешь? — спросил Николай. — Что за гусь этот штубендинст? И где он научился балакать по-русски.

— Поживем — узнаем.

— Среди своих было бы лучше. Здесь, пожалуй, не с кем будет словом перемолвиться. Тебе-то хорошо, ты немецкий знаешь, а я — с пятого на десятое.

— Ничего. Если в мыслях будет единство, плохое знание языка не помеха. Отто не зря сказал, что нам здесь будет лучше, — напомнил Назимов. — Значит, у него есть свои соображения. Ведь Отто — надежный человек. Да и Ганс тоже с нами оказался.

Огромный лагерь был в этот утренний час пустынным. Лишь изредка на дорожках между бараками появлялись фигуры в полосатых пижамах или черных куртках. Остальные заключенные были на работе.

День выдался солнечным. Осенний холод не сильно давал себя знать. Назимову стало даже жарко. Стоило ему помахать метлой, разметая дорожки перед бараком, как все тело покрылось испариной. Слабость была необычайная. Это тревожило Баки: «Что буду делать, если завтра же пошлют на каменоломню или на другую тяжелую работу? Я, пожалуй, недолго протяну…»

Назимов помрачнел, присел на тачку, нагруженную мусором. На секунду прикрыл глаза ладонью. С безоблачного синего неба доносилось курлыканье журавлей. Баки засмотрелся на птиц, вздохнул: — Вот бы нам такие крылья!.. В восемь вечера уже стемнело. Возвращались с работы заключенные. Это было потрясающее зрелище. От центральных ворот, через огромную площадь, точно сонмище призраков, едва волоча ноги, бессильно уронив головы, плелись тысяча людей, растекаясь по улочкам и переулкам между бараками. На лицах играли красные отблески пламени крематория и света прожекторов. Казалось, открылись ворота подземного царства, и призраки умерших давным-давно людей, встав из могил, возвращались в мир, еще не успев приобрести подлинный человеческий облик. Лица — изможденные, серые или желтоватые, взгляды недобрые. Деревянные башмаки шаркают по камням, отчего возникает какой-то странный шуршащий звук, холодящий сердце.

Над этой угрюмой толпой висит черное небо. Луны и звезд не видно, они попрятались за облака, словно страшась этой горестной картины.

Сначала никто в блоке не обратил внимания на нескольких новичков. Среди трех-четырех сотен людей кому какое дело до незнакомцев в таком же, как у всех, шутовском полосатом одеянии. Немцы, французы, голландцы, бельгийцы, чехи переговаривались между собой, шли мимо них, разбредались по своим углам.

Назимов с Задоновым даже растерялись, оказавшись среди этой равнодушной, незнакомой толпы. Все была чужими., далекими, говорили на непонятных языках. Но вот около них остановился смуглолицый парень. Засунув руки в карманы брюк и насвистывая какую-то удивительно знакомую Задонову мелодию, он принялся разглядывать их с ног до головы. Многозначительно приподнял правую бровь и еще задорнее стал свистать. «Эге, да ведь этот чертенок высвистывает арию герцога из «Риголетто», — сообразил Николаши.