Рассказы писателей Каталонии - Пере Калдерс

«Спокойно, спокойно». Решительная рука передает ему всю необходимую одежду. И снова лестница, потемки, бесчувственное тело. И снова волшебная ночь.

Он решительно направляется вверх по улице. Никогда в жизни ему не доводилось переступать порог подобного заведения, хотя, конечно, слышать о них приходилось не раз. В юности друзья постоянно посвящали его во все свои приключения. Умение слушать делало беднягу наперсником даже для самых робких. Не располагая собственным опытом, он долго жил переживаниями других. Пожалуй, даже слишком долго; и от этого порой в душе поднималась смутная, безграничная и какая-то тягучая волна тоски: «До меня никому нет никакого дела. Если что-нибудь случится, никто не придет на помощь. Я словно путник, заблудившийся в пустыне». Жизнь все время шла рядом, в двух шагах от него: он слышал, как шумит и грохочет ее мощная река, видел опасные пороги, но всегда оставался на берегу. И вот, когда скромный учитель, будто заразившись всеобщей болезнью, бросился наконец в воду — просто из стадного чувства, из боязни отстать от остальных, — могучий поток подхватил неумелого пловца и выбросил на землю Франции, как сломанную ветку. Женился он совсем молодым, чтобы работать со спокойной душой, зная, что не исчезнет совсем, а продолжит свою жизнь в детях. Всего лишь раз, давным-давно, одна из его учениц чуть было не нарушила это размеренное, праведное существование. Будь на ее месте девица побойчей, она смогла бы, наверное, сбить его с пути истинного, но ей своими чарами удалось добиться всего лишь двух-трех месяцев тревог и сомнений да нескольких бессонных ночей, после чего вернулось прежнее спокойствие. От всей этой истории у него осталась всего-навсего страсть к детективам и голубым блузкам. За всю жизнь ему довелось узнать только одну женщину — свою жену.

Он смело подошел к дому номер четырнадцать и ступил под навес. Из-за дверей доносился военный марш. Оставалось повернуть ручку… Глубокий вздох — и решительный шаг сделан; теперь надо спросить у первого встречного, где тут телефон. Перед ним тянулся узкий коридор с дверями по обе стороны. Музыка слышалась из-за второй справа. Неожиданно пахнуло резкими духами. «Сирень», — подумал он. Если бы не музыка, могло показаться, что здесь нет ни души; так выглядят дома в деревне, когда обитатели покидают их, узнав о приближении врага. Коридор остается позади, перед ним открывается зал. Все чинно и благопристойно. На видном месте — над диваном — портрет в золоченой раме. Изображенный на нем господин словно сошел со страниц романа Пруста: острые кончики крахмального воротничка, гардения в петлице, романтические усы и пристальный взгляд, задумчиво устремленный на дверь. «Должно быть, основатель заведения». Нет ни атласных золотистых подушечек, ни шелковых кружевных занавесей с розовыми бантами, ни зловещего полумрака — ничего похожего на ту картину, какую рисовало его воображение. Вся эта мрачновато-торжественная обстановка скорее напоминала строгую приемную провинциального врача-легочника.

Музыка вдруг зазвучала громче: наверное, кто-то открыл дверь в комнату. Громкий женский смех, раздавшийся неизвестно откуда, заставил его подскочить на месте. Девушка с пустым подносом в руках промелькнула мимо как видение. «Madame s’il vous plait[39], телефон…» Но она уже исчезла за маленькой дверью у дивана. Сверху слышалось шарканье ног, там, должно быть, танцевали. В нерешительности он машинально опустился в кресло. «Спокойно, спокойно». Кто-то шел по коридору в зал. Человек, по всей вероятности, вышел из комнаты, где играла музыка, и прикрыл за собой дверь: томные звуки вальса теперь едва доносились. Он поднялся с кресла. Прямо перед ним стоял немецкий солдат: плотная фигура, волосы с проседью, раскрасневшееся лицо, небрежно наброшенная рубашка. В одной руке он нес пустой бокал для шампанского, а другой прижимал к себе бутылку коньяку. Увидев перед собой новое лицо, немец прищелкнул каблуками, приветствуя незнакомца, но было видно, что он с большим трудом держится на ногах. Некоторое время оба стояли неподвижно. В глазах солдата светилась такая нежность, что он почти физически ощутил приветливость пристального взгляда, словно его щек коснулся теплый ветерок. Немец решительно указал ему на кресло и налил бокал. Никогда в жизни ему не доводилось слышать более упоительной музыки, чем этот звук падающей струи. Коньяк пролился на пол; он машинально раздвинул ноги, но было поздно — досталось и брюкам и ботинкам. Солдат протянул ему рюмку и бутылку, уселся на пол, вытащил из кармана платок и, бормоча неразборчивые слова извинения, принялся вытирать капли; а потом поднял голову и рассмеялся по-детски заразительно.

«Спокойно, спокойно»; но удержаться от смеха было невозможно. Руки дрожали, брызги летели, как будто шел золотой дождь. Немец жестом предложил ему выпить, он подчинился и проглотил сразу полрюмки коньяку. Новый знакомый забрал у него бутылку и, оглушительно крикнув prosit[40], хлебнул прямо из горлышка. Пришлось допить остальное. Девушка, такая же нелюдимая, как и раньше, прошла по комнате, бросив злобный взгляд в их сторону. «Madame… телефон». Его умоляющий голос был совсем тонким. Но она уже снова растворилась. Новый тост парализовал в нем решимость действовать. Prosit. Чем было ему ответить на безграничную любезность этого солдата? Умом он понимал, что надо решиться, найти телефон, позвонить, разбудить врача, просить его прийти, настаивать… Но щеки приятно горели, и вот уже коварное тепло потихоньку разливается по всему телу и, достигнув наконец того укромного уголка, где сосредоточена воля человека, поворачивает какой-то рычажок. По ногам и рукам побежали легкие мурашки, в сердце воцарился блаженный покой. Он залпом выпил второй бокал. Сколько лет не приходилось пить коньяк? Шесть? А может, семь? Тут из самых глубин сознания таинственным образом всплыли слова, когда-то давным-давно выученные на уроке латыни: animi hominum sunt divini[41]; он произнес их шепотом и удовлетворенно улыбнулся. Солдат выпучил глаза, кивнул головой в знак согласия и снова налил ему. Он поднес бокал к губам, но икнул и не смог сразу сделать глоток. «Спокойно, спо-кой-но». Эти слова назойливо вертелись в голове. Немец сел на ручку кресла и принялся колотить его по спине, получая в ответ на каждый удар рассеянную благодарную улыбку. Потом они снова выпили и теперь смотрели друг на друга как сообщники. Солдат спросил: «Franzose?»[42] Минутное колебание: «Barcelone»[43] «Spanier?»[44]— «Oui»[45]. Собеседники засмеялись в один голос. «Rotspanier?»[46]— «Yes»[47]. Новый взрыв смеха, и очередная порция коньяку.

В зале неожиданно появился еще один солдат, он шел босиком и ничем не выдал своего приближения. Первый немец крикнул: «Spanier» — и протянул бутылку вновь прибывшему. На картине теперь было два господина с гардениями в петлицах и белыми крахмальными воротничками; рама медленно начала раздваиваться, но вдруг изображения слились, словно ими овладело страстное желание не расставаться никогда. Второй солдат был невысок ростом, щупл и темноволос. «Мистер, мистер… телефон». Попытка подняться с кресла закончилась неудачей, странная слабость в коленях заставила его снова сесть. Никто не ответил ему: босой немец стал задумчиво мурлыкать какую-то песню. Другой подхватил ее. Вошли еще двое. У одного через плечо болтался ремень с кобурой, второй нес в каждой руке по бутылке шампанского. Все запели хором с серьезными минами, взгляды их блуждали:

Ich hatt’ einen Kameraden.einen bessern find’st du nicht…[48]

Обе бутылки были раскупорены, струи пены пролились на пол. Шампанское передавали по кругу.

Eine Kugel kam geflogen,gilt es mir, oder gilt es dir?..[49]

На картине теперь появились три господина, а может, даже четыре, и все с гардениями в петлицах. Они то приближались друг к другу, движимые, по всей вероятности, желанием поделиться какой-то тайной, то почему-то разбегались в разные стороны. Вокруг плыли золотые пятна, в странном танце кружились уже шесть или семь фигур. После шампанского выпили еще коньяку, пение то и дело возобновлялось. Вошли две девицы в пижамах; первый солдат, рассерженный их вторжением, вскочил, пошатываясь, схватил одну за руку, а другую за плечи, грубо вытолкал вон и потом еще довольно долго стоял в дверях лицом к коридору, выкрикивая время от времени оглушительным голосом «ra-us!»[50]. Все вокруг расплывалось, теряло формы. Казалось, что стулья, пол, стены стали мягкими, ватными; туман окутывал комнату. «Спокойно… спок…» Неожиданно он громко рассмеялся, радость наполняла все его существо. Если б только можно было обнять сразу весь мир: всех людей, всех птиц. «Totes les aus»[51]. Бывший учитель вскарабкался на кресло, собрался с мыслями и начал декламировать стихи, заученные лет двадцать тому назад, давно забытые, а теперь воскрешенные в памяти этой чудесной ночью: