Темный век. Трактирщик - Александр Воронков

А теперь оставь меня, добрый мирянин: мои обязанности требуют исполнения!

С этими словами послушник ловко выскользнул за дверь и шустро зашлёпал босыми ступнями вниз по ступеням.

"Нет, ну нормально? Мало того, что затащили в "кубрик" с какими-то странными типами, чьё поведение заставляет усомниться в их адекватности, а из мебели — одни тюфяки да распятие на стене. Так один из соседей, похоже, ещё и ласты склеить готовится. Веселуха та ещё — с полутрупом кантоваться! Ну, спасибо, блин горелый! Однако, смотрю, остальным соседям на помирающего наплевать, что не есть хорошо. Всё же мучается мужик, хоть и говорят, что безнадёжен. Не дело это…"

Подхожу к болящему, присаживаюсь рядом. Да, несладко "пациенту": явно боли сильные, уже и не корёжит его — силы почти ушли. Ну, я не медик, однако средство обезболивающее пока нетронутое. Из наплечного кармана "песчанки" появляются таблетки, вылущиваю сразу три штуки. С пояса снимаю флягу, отвинчиваю крышку. Ну-ка, рот открой, приятель! Ты глянь, не прекословит: видать, уже дошёл до того, что пофиг, что с ним делают…

— Слышь, камрад, ты как? Говорить можешь?

— Да. Немецкий — плохо говорить… Я Пьемонт, мы говорить итальянский… Ты кто? Медикус?

— Да так: раб божий, обшит кожей. Вот беда — по-вашему ничего и не знаю, кроме "Avanti!" и "Viva Italia!"…

— Ты фрателло? Наш? — глаза умирающего удивлённо расширились. С напряжением высвободив из-под одеяла руку, пьемонтец совершенно неожиданно вытянул два пальца в жесте "виктория".

Ни хрена не понимаю. Это ж, вроде, Черчилль придумал? Впрочем, моё охренение возрастает на два-три порядка, когда в следующую минуту пальцы итальянца сжимаются в ротфронтовском салюте.

Нет, шок — это точно по-нашему! Правый кулак сам вскидывается к плечу:

— Пасаремос!

Блин, что за нафиг происходит?

Губы болящего расползлись в улыбке… и тут же он обмяк, будто из тела выдернули стержень.

"Оп-па… Помер? Так, сейчас… пальцы на шею и на запястье… Нет, пульс имеется, хотя и слабый. Отключился просто мужик".

Сказать, что я был ошарашен поведением итальянца — значит, ничего не сказать. А зачем я брякнул "Пасаремос"? Это ж вообще из испанской революции… Рефлекс какой-то сработал, не иначе.

Ожидая увидеть удивлённые лица, я окинул соседей быстрым взглядом. Но нет: судя по полному отсутствию реакции, до нас с пьемонтцем никому в комнате не было дела. Все предавались прежним занятиям, только парни, покончив со своим развлечением, уже оживлённо болтали друг с дружкой. Ну что ж, тем лучше: я не прожектор, светиться не собираюсь…

Вот только я не понял: этот мужик что — тоже наш? В смысле — из моего времени или хотя бы из двадцатого века? Интересные дела тогда получаются: прямо-таки не Средние века, а проходной двор какой-то. Ведь если так, и мы тут вдвоём встретились, да ещё в каком-то заштатном городишке, о котором я в своём времени и не слыхал, то вероятность наличия третьего, четвёртого, эн-надцатого современника весьма отлична от нуля… Ладно, очухается мужик — поговорим.

… Пообщаться с итальянцем мне не удалось. Через несколько минут появился давешний послушник и пришлось вновь тащиться за ним по полутёмным коридорам бенедиктинской обители, освещаемым лишь лампадками у образов в наддверных нишах и одинокими факелами, потрескивавшими в железных "лапах" у редких лестничных площадок. Вскорости паренёк остановился у одной из потемневших дверей, ничем не отличавшейся от ряда ей подобных, постучав, распахнул её и посторонился, пропуская меня внутрь. На всякий случай при входе я перекрестился по-католически, и, наклонившись, чтоб не боднуть низкую притолоку, шагнул в келью.

Впрочем, это помещение правильнее было бы назвать "кабинетом". Из предметов религиозного культа в нём были только распятие на стене, да массивные монашеские чётки, лежавшие на столе совершенно не монастырского вида поверх… да-да, поверх самой настоящей карты. Нет, конечно, не армейской "тактички", и даже не простой схемы из школьного атласа — но всё равно: как ещё можно назвать лист пергамента, изрисованный извилистыми синими линиями рек, пятнами морей и озёр, чёрными горными хребтами и зелёными пятнами лесов, если не картой? Ну не скатертью же… Рядом с чётками блестел всеми лезвиями тот самый китайский ножик, и ровным рядком — разложенные по размеру монеты Банка России, "пожертвованные" мной "на церковь". Ближе к краю стола громоздились стопка книг разного формата и толщины и десятка три свитков. В отличие от коридоров монастыря, келья-кабинет была освещена довольно прилично: пять светцев с горящими лучинами, настежь распахнутое окно, и две скворчащие свечи в керамическом шандале, которые наполняли помещение непередаваемым ароматом жареного сала. За столом, в тени узкого шкафчика-горки, восседал монах лет сорока пяти в такой же рыже-коричневой сутане, как и у примостившегося на чурбаке у стены брата Филиппа. Пальцы его левой руки, украшенной перстнем с резным камнем-печаткой, размеренно постукивали по столу, пальцы же правой… Впрочем, на правой руке хозяина кабинета красовался лишь большой палец, на месте же остальных остались лишь ровно обрубленные половинки нижних фаланг. Лоб и щёки церковника скрывала тень от капюшона, но выдающийся подбородок белел застарелым шрамом.

— Итак, ты говоришь, что тебя называют Макс Белов и ты прибыл издалека?

— Именно так, святой отец.

— Именуй меня "ваше преосвященство".

— Виноват, Ваше преосвященство!

— А как тебя д е й с т в и т е л ь н о зовут?

— В смысле?

— Како амин имя твоэ?

""Како имя?" — в смысле "как зовут"? Что-то мне это напоминает… А ведь перешёл на славянский — но не чешский: похоже, так говорят сейчас на Руси. Подыграть или не стоит?"

— Моё имя — действительно Макс Белов. — На этот раз я не стал умышленно искажать ударение. — И я действительно пришёл с Востока, из города Штальбург, называемого также "Сталинград".

— Ты не герман.

Так, не спрашивает — уверен в том, что говорит. Ну, что ж…

— Да. Я казак.

— Ложь. Ты не монгол.

— Я КАЗАК! Конечно, я не монгол и не германец!

— Ты понимаешь немецкий, но говоришь плохо. И руську речь такоже розумешь, але же не мувишь. Так?

— Так…

— Реки что на своей речи!

"Блин, что ж сказать-то? Просчитал меня этот поп как Мюллер Штирлица… А, ладно, где наша не пропадала!"

— А что говорить? Вирши можно?

— Что хочешь.

— "Час возмездья наступает близко, видно уж конец у вас такой Мы в свинце утопим Сан-Франциско, кровь поганых пусть течёт рекой.  Просыпайтесь в страхе, миллионы, жрите свой ублюдочный фастфуд.  Маршируют красные колонны, чтобы растоптать ваш Голливуд.  Трепещите, грёбаные янки! Пусть расскажет ваше Си-Эн-Эн,  как идут к Лос-Анджелесу танки, в пыль кроша бетоны ваших стен.  Пусть от страха сводит ваши скулы, ваши "Таймсы" пусть сойдут с ума:  над Айдахо — "чёрные акулы", а над Аризоной — "МИГов" тьма.  С нами Бог и с нами наша Вера. Мы устроим вам Армагеддон!  Очередью с башни бэтээра разнесёт башку твою, мормон!  Ваши города поглотит пламя, и накроет ядовитый смог,  и волна у берега Майами будет мыть наш кованый сапог.  Царство Сатаны из Пентагона сгинет, будто проклятый Содом.  Мы войдём в руины Вашингтона, красный флаг украсит Белый Дом!  И когда, дырявя гимнастерку, нас стрела ужалит, как пчела,  мы умрём на подступах к Нью-Йорку, зная, что Добро сильнее Зла".

Нет, я, конечно понимаю: не то место, не то время не тот язык и не то восприятие мира у этих двоих — но раз уж сказано: "говори, что хочется" — то почему бы мне и не сказать того, что действительно хочется? Тем более, что сейчас на берегах Майами одни голоштанные индейцы мирно бегают, и никакими Нью-Йорками там и не пахнет. И дай-то бог, чтобы и дальше так было… Тут одни монголы в качестве хозяев половины Европы чего стоят — так что янкерсы — это вообще перебор!