Ошо. История жизни независимого мистика - Васант Джоши

Я многое узнал от прошлых Будд. Если бы Иисус промолчал о том, что он — сын Божий, человечеству бы было от этого гораздо больше пользы».

Ошо упирал на то, что не следует раскрывать тайну его просветления до того, как он не прекратит путешествовать по стране, потому что знание об этом опасно для его жизни.

«На протяжении этих двадцати лет я все время перемещался, и у меня не было ни единого телохранителя. И я находился в постоянной опасности: в меня кидали камни, швыряли ботинки. Я, проведя в поезде сутки, приезжал в какой-то город, а толпа не давала мне сойти на станции, они вынуждали меня ехать обратно. В результате завязывалась драка между теми, кто хотел, чтобы я сошел с поезда, и теми, кто хотел, чтобы я убрался подальше, по крайней мере из их города.

Если б я объявил, что я — просветленный, меня бы точно убили, никакой сложности это бы не составило, это было бы очень просто. Но в течение двадцати лет я хранил полное молчание. Я объявил об этом только тогда, когда вокруг меня собралось достаточно много понимающих людей… достаточно моих людей, людей, которые принадлежали мне. Я объявил об этом только тогда, когда понял, что способен создать свой маленький мир и могу больше не обращать внимания на толпы и массы и на весь этот глупый сброд».

По прошествии двадцати лет Ошо описал то немыслимое по яркости переживание своими собственными словами. Он четко описал это событие, возможно, более подробно, нежели какой-то просветленный до него.

«В этот судьбоносный день 21 марта 1953 г. мне вспомнились все жизни, в течение которых я работал — работал над собой, — боролся, делал все, что только можно было делать, — и ничего не происходило. Теперь я понимаю, почему ничего не происходило. Сами усилия становились препятствием, сама лестница мешала подниматься, само горячее желание являлось помехой. Не то, чтобы сами поиски бесполезны. Поиски необходимы, но когда они становятся самоцелью, их надо отбросить. Лодка нужна, чтобы переплыть реку, но потом приходит момент, когда вам надо избавиться от лодки, напрочь о ней забыть и оставить позади. Усилие нужно, без усилий ничего не получится. Но и с одним только усилием ничего не получится.

За семь дней до 21 марта я прекратил работать над собой. Наступает момент, когда вы видите полную тщетность своих усилий. Вы сделали все, что могли, и ничего не происходит. Вы сделали все, что было в человеческих силах. Что еще вы можете сделать? В отчаянии вы бросаете все поиски.

В тот день поиски закончились, в этот день я ничего больше не искал, в тот день я не ожидал, что что-то может произойти. А оно начало происходить. Откуда-то из ничего возникла новая энергия. Она поступала из ниоткуда и отовсюду. Она исходила от деревьев, с неба, солнца и воздуха — она была везде. А я искал ее с таким трудом, думал, что она где-то далеко. А она оказалась так близко, так рядом.

…Семь дней я пребывал в безнадежном и беспомощном состоянии, но вместе с тем что-то менялось. Когда я говорю „безнадежном“, я не подразумеваю то же самое, что вы подразумеваете под словом „безнадежный“. Я просто имею в виду, что внутри меня не было надежды. Надежда отсутствовала: Я не говорю, что пребывал в отчаянии и грусти. На самом деле я был счастлив, я был очень тих, спокоен, собран и сконцентрирован. „Без-надежен“ в совершенно другом значении. Раз не было надежды, какая могла быть безнадежность? Исчезли обе.

Безнадежность была полной и всеобъемлющей. Надежда исчезла вместе со своей соперницей, безнадежностью, которая тоже исчезла. Это было совершенно новое ощущение — оставаться совершенно без надежды. Это не было негативным состоянием… Оно было совершенно позитивным. Это не было отсутствием, чувствовалось присутствие чего-то. Что-то переполняло, заливало меня.

И когда я говорю, что был беспомощен, я не имею в виду словарное значение. Я просто говорю, что был лишен собственного „я“. Вот что я подразумеваю, говоря, что был беспомощен. Я осознал факт того, что я не существую, значит, независим сам от себя, значит, не могу стоять на моей собственной почве.

…Я находился в бездонной пропасти. Но страха не было, потому не было чего-то, что следовало бы защищать. Страшно не было, потому что там некого было бояться.

Эти семь дней стали днями невероятных изменений, полной трансформации. В последний день присутствие некой новой энергии, нового света и нового наслаждения стало настолько сильным, что это было почти невыносимо, я чувствовал, что вот-вот взорвусь, чувствовал, что схожу с ума от наслаждения. У нового поколения Запада есть для этого правильное обозначение: я просто „торчал как обдолбанный“.

Невозможно было найти в этом какой-то смысл… в том, что происходило. Это был бы самый без-смысленный мир — трудно его себе представить, трудно разложить на категории, трудно использовать слова, языки, объяснения. Все священные книги оказались бы абсолютно бесполезны, и все слова, которые можно было бы подобрать для описания этих переживаний, звучали бы очень бледно, анемично. Они были такими живыми. Они были похожи на приливную волну наслаждения.

Весь день был настолько странным, ошеломляющим, это было изнуряющее испытание. Прошлое уходило вдаль, так, будто никогда ко мне не относилось, словно я где-то прочитал о нем, или видел его во сне, или это была чья-то чужая история. Я терял связь с моим прошлым, я отрывался от корней моей истории, я терял мою автобиографию. Я становился не-существом, таким, которого Будда называл „анатта“[22]. Оковы исчезали, отличия стирались. Разум растворялся, он находился за миллион миль. Сложно было ухватить его, он устремлялся все дальше и дальше отсюда, и не было никакого желания удерживать его при себе. Мне просто не было до него никакого дела. Все шло правильно. Не было никакого желания задерживаться в этом прошлом.

К вечеру это состояние стало труднопереносимым — оно причиняло страдание, было болезненным. Оно было похоже на состояние женщины, у которой вот-вот должен родиться ребенок, и женщина испытывает запредельные страдания — родовые муки.

В эти дни я обычно отправлялся спать в полночь или в час ночи, но в этот день я не мог бодрствовать. Глаза у меня слипались, мне было трудно держать их открытыми. Надвигалось что-то неотвратимое, что-то должно было произойти. Трудно сказать, что это было — возможно, приближалась моя смерть. Но страха перед ней не было. Я был готов к ней. Эти семь дней были такими прекрасными, ничто с ними не могло сравниться, и я был готов умереть. Они были полны такого несравненного наслаждения. Я был так доволен, что если бы это было приближение смерти, я бы только приветствовал ее.