Идолов не кантовать - Сергей Нуриев

Хуже приходилось Натке. Когда замшевая обувь представилась ей после пятого побега в туалет, она почувствовала, что левый сапог явно велик и на пятке от него вздулась водянка. Отвлек ее от этой неприятности томимый голодом супруг. Он пихнул ее локтем и потребовал ужина.

Hа ужин квартиранты ели собственное сгущенное молоко и украденный у хозяина хлеб.

После трапезы занялись коммерцией.

— Ну и сколько там у нас? — поинтересовался Эдька, высасывая из продырявленной банки остатки молока.

Натка извлекла из-под подушки бухгалтерскую книгу и сообщила:

— Восемьсот, как и было.

— Не восемьсот, а тыща шестьсот, — поправил глава семейства. — Пока ты дрыхла, я поставил еще партию заколок.

— А не много? А вдруг столько покупать не будут?

Эдька помолчал, важно поковырял в носу и, покосившись на несмышленую жену, заверил:

— Бу-у-удут. Еще как будут. Изменим тактику — предложим теперь с красными камушками. Только покажу — всякие там дуры сразу разберут.

Тумакова насторожилась:

— Сразу? Тогда ты мне чтоб три оставил, одну заколку с белыми стеклышками и две с красными. Я давно такие хотела.

— Хватит с тебя двух, — строго заметил Тумаков. — Так ты все мои капиталы по ветру пустишь.

— Не твои, а наши.

— Мои!

— Наши! Наши, наши.

— Как это — наши, если я их сам заработал!

— А я? Я же вместе с тобой была!

— Ты! Ты только бухгалтерские работы делаешь, а я — мозговой центр. Я думаю!

— Подумаешь! Я тоже так думать могу.

— Ты не сможешь. У тебя по алгебре что было?

— Ну тройка.

— А у меня четверка!

— Зато у меня по пению — пять!

— При чем тут пение?! — горячился Эдька. В бизнесе надо вычислять, а не петь.

— А при чем тут алгебра? — не унималась Натка. — Вон Гетьпан с нашей школы дуб дубом был, а сейчас на машине ездит. А Надька Бровко золотую медаль получила, а сама теперь шпалы кладет.

— У Гетьпана вся родня сало продает. Я-то уж знаю. Так что пение тут ни при чем.

— При чем! Наши певицы многие, например, поглупей Гетьпана будут, а вон как живут.

— Сравнила! Они ж красивые.

— Он тоже неплохой.

— Так, может, он и в хоре поет?

— Может, и поет.

— Дура! Я ж тебе говорю, что твои Гетьпаны салом торгуют!

— А может, они и салом торгуют, и поют.

— Ага, прямо на базаре все вместе и поют. И Надька Бровко тоже поет. Положит шпалу — и споет, да?

— Да! — назло сказала Натка, понимая, что ставит тем самым Надьку в неловкое положение.

— Уф-ф, — вздохнул обессиленный супруг, — ты невыносимая. Будешь работать или нет?

— Буду. Только капиталы — наши!

— Ладно, наши, наши.

Не теряя больше времени на пустые разговоры, Тумаковы бросились наверстывать упущенное и насыщать местный рынок бижутерией. Эдьке удалось остаться в должности мозгового центра, а Натке — отстоять право голоса и овладеть половиной семейного состояния.

Опомнились предприниматели только через полтора часа, когда все женское население Козяк носило в волосах по две тумаковские заколки. Этих крайне полезных и пользующихся спросом украшений хватало и на каждого третьего мужчину. Тогда, по настоянию бухгалтера, дуэт сменил профиль и приступил к оптовым закупкам шоколада. Еще через час жители райцентра были обеспечены сим продуктом на год вперед с учетом трехразового питания в день. Состояние предприимчивой парочки достигло к тому часу ста восьмидесяти тысяч долларов.

Дело ладилось. Капиталы росли, как на дрожжах, увеличиваясь в геометрической прогрессии. Через месяц их было уже так много, что Тумаковы не знали, что с ними делать. Хранить такие деньжищи в арендуемой спальне было неудобно, и квартиранты решили обзавестись собственным банком. К исходу второго месяца Тумаковым стало тесно; родные безденежные Козяки их уже не устраивали. Их манили неосвоенные соседние райцентры и многообещающий Крым. В срочном порядке там скупались земли — побережье и плодородные сады. Для развития торговли была приобретена пара пароходов. На одном предполагалось возить на Чукотку бродячих собак для упряжек и выменивать на них у северных народов бивни тюленей. Другой пароход предназначался для поставки за рубеж наших эмигрантов. Две бухгалтерские тетради были исписаны цифрами. Новые прибыли в них уже не вмещались, и разбогатевшие капиталисты завели толстый "Альбом для рисования", на обложке которого красным фломастером было начертано:

СЕКРЕТНЫЙ ПЛАН ТРУМЭНА

Название плана составлялось из первых букв семейной фамилии и имен супругов. После того как для звучности вставили букву "Р", Тумаков вспомнил, что такую же фамилию носил известный американский миллионер. Молодожены сошлись во мнении, что подобное совпадение — хороший знак свыше.

В альбом были начисто переписаны все коммерческие операции, начиная с удачной перепродажи заколок и заканчивая последней грандиозной сделкой — приватизацией угольных шахт Донбасса.

Многие тайны хранились в плане. Там были такие махинации, которые еще никогда и никому не приходили в голову, а между тем они должны будут принести девяносто восемь миллионов долларов чистого дохода. Все было рассчитано, расписано и нарисовано. Оставалось только взять и быстренько осуществить весь план, что, разумеется, было делом времени.

Впрочем, чету Тумаковых занимал не только бизнес. Иногда они говорили и о любви. Обычно интимная тема начиналась так:

— Эдька, — говорила жена вкрадчивым голосом, испытующе глядя на суженого, — ты меня сильно любишь?

— Ну, — угрюмо бубнил Эдька, чувствуя подвох.

— Нет, сильно или не сильно? — настаивала Натка.

— Нормально.

— Ты меня не любишь, — оскорбленно произносила супруга и надувала губы.

— Да люблю, люблю!

— Нет, не любишь!

— Люблю, бляха-муха!

— Так, значит, — сильно?

Эдька отбояривался, как мог:

— Слушай! Я такого не понимаю. Любят или вообще, или вообще никак. Так вот я тебя люблю — вообще!

Добившись определенности, Натка требовала купить турецкую люстру или нутриевую шапку, глава семейства чаще всего упирался, ссылаясь на отсутствие наличных денег, вложенных в товар, но в конце концов сдавался, подтверждая таким образом свои пылкие чувства.

Последняя их любовная беседа затянулась до утра, когда старатели уже начали нетерпеливо ворочаться в предчувствии пробуждения.

Любовь вновь требовала доказательств. На этот раз она вымогала белый "мерседес".

— Давай лучше купим "вольво", — предлагал миллионер, — синюю.

— На синей пыль видна.

— А белый цвет — дурацкий.

— Он благородный. А может, ты меня не любишь?!

— Люблю.

— Купишь?

— Куплю. Только не сегодня. Сегодня уже поздно. Давай спать скорей, а то сейчас есть захочется.

— Смотри же не забудь, — пригрозила напоследок Натка. — А себе, если тебе так хочется, можешь и "вольву" купить, денег, слава богу, уже много.

Последняя фраза, долетев до сознания Мамая, заставила его раскрыть глаза. Он вскочил, кошачьим шагом вышел из комнаты и прилип ухом к соседней двери. В спальне было тихо. За спиной сконфуженно кашлянул Феофил Фатеевич.

— С добрым утром, — оглянулся Мамай, — у вас там кто-то ночует?

— Да, два месяца уж.

— Вы что ж, папаша, возле нас приют открыли?

— У меня там постояльцы.

— И что? Обеспеченные люди? — деловито осведомился Потап.

— А… я ж говорю — постояльцы.

— Почему сразу не предупредили? Нехорошо, папаша. Теперь радостная встреча сына с родителем может быть омрачена присутствием посторонних лиц. Он человек необычайно стеснительный. Я, кстати, тоже. Иногда. Не найдется ли у вас для лучшего друга вашего сына чашки чаю? С бутербродом.

— Конечно, — вздохнул Буфетов, приглашая гостя на кухню. — А за постояльцев вы не беспокойтесь, они днем обычно спят.

— В ночную смену трудятся? Железнодорожники?

— Они… эти… молодожены.

— Что вы говорите! Понимаю. Стало быть, деньги есть? А скажите, в карты они не играют? Впрочем… это не имеет никакого значения.

За завтраком Феофил Фатеевич предъявил старую желтую фотографию, на которой был изображен голый годовалый негритенок.

— Что это? — удивился Потап.

— Мой сынок… и… ваш друг, — всхлипывая, пояснил Буфетов. — Правда, похож?

— Вообще не изменился, — убежденно заявил бригадир.

— Мой мальчик…

Мамаю показалось, что перед ним все-таки девочка, но снимок был настолько мутным, а Буфетов — умиленным, что перечить он не стал. К тому же выяснение пола младенца сулило старателям некоторые бытовые трудности, и для верности бригадир незаметно расцарапал на фото то место, которое могло натолкнуть старика на определенные сомнения.