Принцесса и мальчишки - Януш Домагалик

Зима пришла быстро, а в классе на меня уже не смотрели как на новичка. Одним я нравился, другим не очень. Но Ирке, пожалуй, все же нравился. Эдек Малина уже не мог сказать, будто она за Винклером бегает.

Со всеми у меня установились вполне приличные отношения. Только Недзеля выводил меня из себя своей привычкой по поводу и без повода говорить стихами. Вот я однажды и придумал ему в отместку одну историйку, после которой все его стали как бы сторониться (все отлетели от Недзели)… Фу-ты, печки-лавочки! Стоило мне вспомнить о нем, как я сам заговорил стихами…

Довольно быстро я мысленно как бы разложил по полочкам весь класс. Весь, за исключением Ковальского. Я так и не смог понять, что он за человек. Тогда, в первые дни, он все же пошел с нами в кино, хотя Ирка была уверена, что он откажется. Его настолько удивило мое предложение, что сначала он просто уставился на меня, будто я с луны свалился.

— Ты что, в самом деле хочешь, чтобы я пошел с вами? — несколько раз недоверчиво переспрашивал он. — Серьезно? Не разыгрываешь?

С того дня он неизменно улыбался мне при встречах и однажды угостил орехами. При этом он охотно выполнял любые мои просьбы, чем я и пользовался с немалой выгодой для себя. Если, например, приходилось стоять в очереди за тетрадками или еще за чем-нибудь, я просто давал ему деньги и говорил:

— Марек! Будешь покупать себе, возьми и на мою долю.

Оказалось, что и жил он рядом. Поэтому я довольно скоро смекнул, что ему нетрудно будет занести домой мой портфель, если мы с Иркой отправлялись на три часа в кино. И он охотно меня выручал. Правда, тогда я еще не знал, что если мама спрашивала его, где я, Марек отвечал ей совсем не то, что я ему велел. Он совершенно открыто говорил ей, что я в кино.

Ковальский не изменил своего отношения ко мне даже тогда, когда я, окончательно уверившись в том, что имею дело с форменным лопухом и размазней, который стерпит все, что угодно, принялся вволю потешаться над ним, а класс с удовольствием наблюдал за бесплатным цирковым представлением. Другой на его месте давно бы уже обиделся на меня, а Ковальский только повторял: «Перестань, Яцек. Брось», — и улыбался при этом так, будто извинялся, что не может дать мне новый повод для дурацких розыгрышей.

Так, однако, он вел себя только со мной. Если же моему примеру следовали другие, например Фурдаля или эта обезьяна Врубель, Марек опускал голову и старался скрыться с глаз долой.

Этот цирк с Ковальским почти прекратился из-за одного случая. Я тогда сидел уже с Мареком на одной парте, и на какой-то из перемен Врубель мне и говорит:

— Яцек! Я нашел кнопку. Подложи-ка ее Ковальскому на уроке истории. Вот умора будет!

Терпеть не могу, когда за меня решают, что мне делать. Поэтому я демонстративно выбросил кнопку в открытую форточку, а сам незаметно пристроил к брюкам Врубеля булавку так, чтобы потом он уселся прямо на нее. Этому фокусу я научился в предыдущей школе. Проделывается он легко, а Врубеля остудило надолго.

Трудно сказать, чем именно отличался Марек от остальных мальчишек нашего класса. Вроде бы недотепа, но я отлично знал, что силенок у него хватает. Как-то за неполный час он, выручая меня, перебросал в наш подвал две тонны угля. Сделал он это по моей просьбе, потому что мы с Иркой и Аней собрались на день рождения к Млынарчик. Переодеваться было уже поздно, а мне не хотелось испачкать рубашку. Да, Марек был сильным парнем и если бы только захотел, то мог бы многим задать порядочную трепку. И был он ничуть не глупее меня — голова у него варила отлично, поэтому и без кулаков он мог бы здорово отыграться за все те представления, которые я с ним устраивал. Мог бы, но просто не хотел.

Меня даже злило, что он именно такой, этот Марек, что я никак не могу его раскусить. Он и в самом деле чем-то отличался от остальных. И не только тем, что вечно был молчаливым, выглядел грустно или устало (в конце концов, не всем же быть такими рифмоплетами, как Недзеля). И не в том, что после уроков он почти всегда безвыходно сидел дома: во дворе его можно было увидеть лишь тогда, когда он шел в магазин, вытряхивал ковровую дорожку или рубил дрова. В кино, например, он ходил не чаще одного раза в месяц, не то что мы с Иркой и Аней.

Я просто не знал, что о нем думать, и даже однажды заговорил об этом с мамой. С Мареком она была знакома и не раз с ним беседовала. Наверное, зря я завел с ней разговор на эту тему, но откуда мне было знать, что мама вдруг объявит:

— Это очень мужественный мальчик…

Слово «мужественный» просто взбесило меня.

— С чего бы это — мужественный? Лопух, каких свет не видывал, а ты — «мужественный»! Может, ты хотела сказать «добрый», «услужливый»?

Мама на минуту задумалась.

— Я назвала его мужественным потому, что именно таким я его считаю. Ты что, не понимаешь значения этого слова? Мужественный означает… человек с твердым характером. Понимаешь?

— Нет! — резко возразил я. — Не понимаю… И вообще Марек Ковальский меня не интересует.

— Все дело в том, что ты ему завидуешь. Сам прекрасно знаешь истинную себе цену и, видимо, завидуешь Мареку… Ты, Яцек, спросил — вот я тебе и ответила. И не злись, пожалуйста.

Тогда я еще подумал, что вот впервые мама попала пальцем в небо, — сказанное ею выглядело полной бессмыслицей. А Марека Ковальского я с того дня и вовсе перестал замечать. По крайней мере, мне тогда так казалось.

Знаете, ребята, может, и глупо признаваться в этом именно здесь, у харцерского костра, но не стану кривить душой и скажу откровенно, что я не очень-то уж и стремился вступать в харцеры. У меня и без того дел было невпроворот: пришел май, а мне еще нужно было исправить несколько троек.

А записался я потому, что Ирка уговорила. Она числилась в помощниках вожатого, а в нашем классе вообще не было отряда. Вот Ирке и нужно было во что бы то ни стало создать его. Я только удостоверился сначала, что Винклер перестал уже быть нашим вожатым, так как побаивался, что до него дошли пущенные мною о нем сплетни, — в этом случае мне совсем не улыбалось попасть к нему в руки. Но Винклера не переизбрали, и вожатым у нас стал совсем взрослый парень из какого-то техникума. Вот я и подал заявление о приеме.

Была, правда, еще одна причина: мне стало известно, что в отряд вступил Марек. Сделать это ему вроде бы посоветовал завуч. Я никак не мог взять в толк, с чего бы это завуч втягивал Марека в харцеры, но, как видно, зачем-то ему это было нужно. А если уж Марек записался, то мне отставать от него было бы просто смешно.

Сколотили мы таким образом классный отряд, а командиром его выбрали Крысека Фурдалю. Я сам предложил его кандидатуру, чтобы повеселее было. Вот мы и веселились вовсю, главным образом за счет Ковальского. Так пролетели май и июнь, окончили мы седьмой класс и всем отрядом отправились в лагерь. Было там, собственно, два лагеря — наш и девчоночий, расположенный по соседству. Начальником стал наш командир дружины — школьный врач. Здесь все обращались к нему «друг доктор».

Начальником он оказался довольно строгим, в лагере это было намного заметнее, чем в школе. Первому досталось нашему вожатому. Мы все знали, что вожатый любит крепкое словцо. Не то чтобы он часто себе это позволял, но иногда вставить крепкое словечко любил. Нас это нисколько не задевало, а вот начальнику не понравилось. Он сделал вожатому замечание — раз, другой, и кончилось все тем, что вожатому пришлось дать торжественное обещание впредь воздерживаться от подобных словечек, а если уж совсем невмоготу, то ему разрешалось говорить в таких случаях «печки-лавочки», все остальное — под строжайшим запретом. В результате выражение это привязалось ко всем харцерам нашего отряда.

В лагере Марек Ковальский был еще более молчаливым, чем в классе. Каждый день он писал письма, но ответ получил один-единственный раз. Обрадовался он этому письму так, что трудно было этого не заметить, хотя, по своему обыкновению, он и словечком не обмолвился. Он уже давно меня не интересовал, да и что мне было до его дел! Но это полученное им письмо весьма заинтриговало меня. Тем более что Марек не только сразу же прочел его, но и потом несколько раз перечитывал.

Не знаю, что на меня тогда нашло, но это письмо просто не давало мне покоя. И я опять принялся за старое. В лагере всегда найдутся удобные случаи для розыгрышей. А на этот раз я их специально выискивал. Проделывал я все так, что ко мне и придраться нельзя было, потому что со стороны все выглядело вполне невинно. Марек же даже не пытался сопротивляться.

Как-то после обеда меня остановил вожатый:

— Вот что, Яцек, печки-лавочки!.. Ты, случайно, не того… Ну, как бы это сказать, печки-лавочки…

В конце концов он так ничего и не сказал. Махнул только разочарованно рукой и пошел. При этом присутствовала Ирка — она как раз пришла в наш лагерь по какому-то делу. Я расхохотался и говорю ей: