Наш общий друг. Часть 3 - Чарльз Диккенс

— Нѣтъ, папа, старое. Развѣ вы не помните, его?

— То-то, какъ будто припоминаю.

— Немудрено: вѣдь вы сами его покупали.

— Да, точно, кажется, что самъ покупалъ… Такъ мнѣ и подумалось сейчасъ, — сказалъ херувимчикъ, встряхнувшись, должно быть, для освѣженія своихъ умственныхъ способностей.

— И неужели, папа, вы стали такъ непостоянны, что вамъ уже не нравится вашъ собственный вкусъ?

— Дѣло не въ томъ, дорогая, а только я сказалъ бы… (онъ проглотилъ кусочекъ хлѣба съ такимъ усиліемъ, словно тотъ застрялъ у него въ горлѣ) сказалъ бы, что оно, пожалуй, недостаточно великолѣпно при существующихъ обстоятельствахъ.

— Такъ, значитъ, папа, — заговорила ласково Белла, пересаживаясь поближе къ нему съ того мѣста противъ него, на которомъ она сидѣла, — вы, значитъ, частенько балуетесь здѣсь чайкомъ на свободѣ? Что, я не помѣшаю вашему чаепитію, если вотъ такъ обниму васъ за шею?

— Да, моя милая, и нѣтъ, моя милая. Да на первый вопросъ и, разумѣется, нѣтъ на второй… что касается моего чайку на свободѣ, такъ видишь ли ты, моя душечка, отъ работы иной разъ устанешь немножко за цѣлый-то день, а если ничего нѣтъ въ серединкѣ между дневной работой и твоей матерью, мой другъ, знаешь, и отъ нея подчасъ устаешь.

— Я знаю, папа.

— Такъ-то милочка. Ну вотъ я иногда и завожу себѣ чаекъ здѣсь, у окошка. Попиваю себѣ мирно, смотрю на улицу, это успокаиваетъ въ промежуткѣ между рабочимъ днемъ и домашнимъ…

— Блаженствомъ, — подсказала Белла печально.

— И домашнимъ блаженствомъ, — повторилъ ея отецъ, очень довольный подсказаннымъ словомъ.

Белла поцѣловала его.

— Бѣдный милый папа! И въ этой-то грязной тюрьмѣ вы проводите всѣ часы вашей жизни, когда вы не дома?

— Когда не дома или не на пути сюда, мой другъ. Да… Видишь ты вонъ ту конторку въ углу?

— Въ самомъ темномъ углу, въ самомъ дальнемъ и отъ оконъ, и отъ камина? Вотъ ту, самую противную изъ всѣхъ?

— Неужели она и вправду такъ не нравится тебѣ, моя дорогая? — спросилъ херувимчикъ, разсматривая конторку глазами художника, съ склоненною на-бокъ головой. — Это моя. Ее прозвали «Ромтиной насѣстью».

— Чьей насѣстью?

— Ромтиной. Конторка, видишь ли, немножко высока, о двухъ ступенькахъ, потому-то и «насѣсть». Ромти — это меня такъ величаютъ.

— Какъ они смѣютъ! — воскликнула Белла.

— Они шутятъ, милая, шутятъ! Всѣ они здѣсь помоложе меня, ну вотъ и шутятъ. Что жъ тутъ такого? Они могли вѣдь прозвать меня кубышкой, карапузикомъ и мало ли еще какой скверной кличкой, которая мнѣ была бы и вправду непріятна. А Ромти. Что такое? Ну, Ромти, такъ Ромти. Господи Боже, отчего жъ бы и нѣтъ?

Нанести тяжелый ударъ этому доброму существу, служившему для нея, при всѣхъ ея капризахъ, предметомъ нѣжности, любви и восхищенія съ самаго ранняго ея дѣтства, было для Беллы самой трудной задачей въ этотъ трудный день ея жизни; «эхъ, лучше бы я сразу сказала ему», думала она. «Лучше было сказать въ ту минуту, когда у него мелькнуло подозрѣніе. А теперь онъ опять счастливъ, такъ жалко его огорчать».

Онъ снова принялся за свой хлѣбъ и за молоко въ наипріятнѣйшемъ расположеніи духа. Продолжая обнимать его рукой за шею, она тихонько прижала его къ себѣ и, ероша въ то же время ему волосы съ неудержимой потребностью шалить съ нимъ, — потребностью, основанной на привычкѣ всей жизни, — уже открыла было рогь, чтобъ сказать: «Папа, дорогой мой, не огорчайся, я должна сообщить тебѣ одну непріятную вещь», вдругъ онъ остановилъ ее самымъ неожиданнымъ образомъ.

— Богъ ты мой! — вскрикнулъ онъ, снова разбудивъ всѣ эхо Минсингъ-Лэна. — Какъ странно!

— Что такое, папа?

— Вонъ идетъ мистеръ Роксмитъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, папа! О нѣтъ! — закричала Белла въ страшномъ волненіи. — Не можетъ быть!

— Да вотъ онъ! посмотри!

И въ самомъ дѣлѣ, мистеръ Роксмитъ не только прошелъ мимо окна, но и вошелъ въ контору, и не только вошелъ въ контору, но, увидѣвъ себя наединѣ съ Беллой и ея отцомъ, бросился къ Беллѣ и схватилъ ее въ объятія, твердя съ восторгомъ: «Милая, миля дѣвочка!» И не только это (чего и такъ было достаточно, чтобъ удивить), но еще то, что Бела, въ первую минуту потупивъ головку, подняла ее и положила къ нему на грудь, какъ будто это было излюбленное и привычное мѣсто успокоенія для ея головы.

— Я зналъ, что ты пойдешь къ нему, и пошелъ за тобой, — сказалъ Роксмитъ. — Любовь моя! Моя жизнь… Теперь ты моя!

И Белла отвѣтила:

— Твоя, если ты находишь, что и стою любви.

Послѣ этого она совершенно потонула въ его объятіяхъ — потому ли, что очень ужъ крѣпки были объятія, потому ли, что они встрѣтили такъ мало сопротивленія съ ея стороны.

Херувимчикъ, чьи волосы при такомъ поразительномъ зрѣлищѣ взъерошились бы сами собой, если ихъ раньше не взъерошила Белла, отшатнулся назадъ въ оконную нишу, гдѣ онъ сидѣлъ передъ тѣмъ, и смотрѣлъ на парочку, выпучивъ глаза.

— Ахъ, мы совсѣмъ забыли про бѣднаго папа! — сказала Белла. — Я еще ничего не сказала папа! Разскажемъ папа.

И съ этимъ оба повернулись къ нему.

— Я попросилъ бы тебя прежде, моя дорогая, немножко вспрыснуть меня молокомъ, а то я чувствую, что сейчасъ въ обморокъ упаду, — пролепеталъ херувимчикъ.

И въ самомъ дѣлѣ, добродушный маленькій человѣчекъ еле стоялъ на ногахъ, и чувства его, судя по всему, быстро испарялись, подымаясь вверхъ отъ колѣнъ. Белла вспрыснула его не молокомъ, а живой водой своихъ поцѣлуевъ, но зато дала ему выпить молока, и мало-по-малу онъ ожилъ подъ ея ласкающей, заботливой рукой.

— Мы вамъ разскажемъ понемножку, милый папа, — сказала Белла.

— Другъ мой, — произнесъ херувимчикъ, глядя то на одну, то на другого, — другъ мой! Вы мнѣ такъ много сказали съ… съ мѣста въ карьеръ, если смѣю такъ выразиться, что, мнѣ кажется, я буду въ силахъ теперь выслушать даже все сразу.

— Мистеръ Вильферъ! — заговорилъ возбужденно-радостно Джонъ Роксмитъ. — Белла беретъ меня, хотя у меня нѣтъ состоянія, нѣтъ даже заработка пока, — ничего, кромѣ надежды на будущее… Белла меня беретъ!

— Признаться, мой милѣйшій, я и то ужъ начиналъ догадываться, что Белла васъ беретъ, судя по тому, чему я былъ свидѣтелемъ пять минутъ тому назадъ, — проговорилъ слабымъ голосомъ херувимчикъ.

— Папа, вы не знаете, какъ я его обижала! — сказала Белла.

— Сэръ, вы не знаете, какое у нея сердце! — сказалъ Роксмитъ.

— Папа, вы не знаете, какая я была мерзкая тварь, когда онъ спасъ меня отъ себя самой! — сказала Белла.

— Сэръ, вы не знаете, какую жертву она для меня принесла! — сказалъ Роксмитъ.

— Дорогая моя Белла! — началъ патетически херувимчикъ. — И вы, дорогой мой Джонъ Роксмитъ, если вы позволите мнѣ такъ васъ называть…

— Да, да, папа, конечно! — подхватила Белла. — Я позволю, а моя воля для него законъ. Вѣдь правда, милый… Джонъ Роксмитъ?

Во всей ея манерѣ, когда теперь она впервые назвала его по имени, былъ такой нѣжный, застѣнчивый призывъ и столько любви и гордаго довѣрія, что со стороны Джона Роксмита было вполнѣ извинительно сдѣлать то, что онъ сдѣлалъ. А сдѣлалъ онъ то, что она опять уничтожилась, тѣмъ способомъ, какой былъ описанъ выше.

— Мнѣ кажется, мои милые, — замѣтилъ херувимчикъ, — что если бъ вы нашли возможнымъ сѣсть со мной рядомъ, одинъ съ одного, другой съ другого боку, то мы могли бы обсудить дѣло обстоятельнѣе и толковѣе… Джонъ Роксмитъ, помнится, сказалъ сейчасъ, что въ настоящее время у него нѣтъ заработка.

— Никакого, — подтвердилъ Роксмитъ.

— Никакого, папа, — подтвердила и Белла.

— Изъ чего я заключаю, — продолжалъ херувимчикъ, — что онъ разстался съ мистеромъ Боффиномъ.

— Да, папа. А потому…

— Постой минутку, мой дружокъ. Къ тому-то я и веду… Итакъ, онъ разстался съ мистеромъ Боффиномъ, потому что мистеръ Боффинъ дурно обращался съ нимъ.

— Онъ съ нимъ позорно обращался, папа! — воскликнула Белла съ пылающимъ лицомъ.

— Чего, — продолжалъ херувимчикъ, приглашая слушателей къ терпѣнію движеніемъ руки, — чего не могла одобрить нѣкоторая корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни… Правильно ли я веду аргументацію?

— Не могла одобрить, милый мой папа, — сказала Белла, смѣясь сквозь слезы и цѣлуя его.

— Вслѣдствіе чего, — продолжалъ херувимчикъ, — нѣкоторая корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни и уже говорившая мнѣ раньше, что богатство портитъ мистера Боффина, почувствовала, что она не въ правѣ ни за какую цѣну и никому на свѣтѣ продавать свое пониманіе того, что хорошо и что дурно, что истинно и что ложно, что справедливо и что несправедливо… Правильно я веду свою рѣчь?

Белла еще разъ поцѣловала его, попрежнему смѣясь сквозь слезы.

— И потому… и потому, — продолжалъ онъ радостнымъ голосомъ, между тѣмъ, какъ ручка Беллы тихонько прокрадывалась съ его жилета на его шею; — и потому корыстная молодая особа, приходящаяся мнѣ немножко сродни, отвергла плату, сняла съ себя великолѣпные наряды, составлявшіе часть этой платы, надѣла скромное платье, которое я ей подарилъ, и, вѣря, что я поддержу ее въ правомъ дѣлѣ, пришла прямо ко мнѣ… Къ правильному выводу я пришелъ?