Мать Иоанна от ангелов - Ярослав Ивашкевич

- Женщина, - закричал он, - ты не желаешь идти со мною по пути, что я тебе указываю, ты упираешься тупо и злобно!

Мать Иоанна быстро, как кошка, разогнула спину, распрямилась и даже вскочила на ноги. Ростом она была так мала, что, стоя, едва возвышалась над коленопреклоненным отцом Суриным. Она приблизилась к решетке и, прижавшись лицом к деревянным брусьям, заговорила быстро и тихо:

- И что ж это за путь указываешь ты мне, отец? Куда он приведет меня, этот путь? Куда ты меня ведешь, старый хрыч? Ты хочешь одного - чтобы я успокоилась, овладела собой, стала тусклой, ничтожной, стала в точности такой, как все прочие монахини. Ну что ж, хорошо, я скажу: я сама, да, сама то и дело открываю душу мою, чтобы в нее входили бесы. Я не могу это тебе точно описать, но мне приходится как бы открывать дверцу в моей душе, чтобы они в меня вошли. О, если б ты сделал меня святой! Вот о чем я тоскую! Но ты, ты хочешь сделать меня подобной тысячам, тысячам людей, бесцельно блуждающим по свету! Хочешь сделать меня такой же, как все монахини, - как мой отец хотел сделать меня дочерью, матерью, женой, хочешь, чтобы я молилась утром, в полдень и вечером, чтобы ела фасоль с постным маслом, и так каждый день, каждый день. И что же ты сулишь мне за это? Спасение? Я не хочу такого спасения! Раз нельзя стать святой, лучше уж быть проклятой. Понимаешь ли ты, ксендз, ты, что так надо мною возносишься, понимаешь ли, какое это ужасное несчастье - невозможность быть святой? Подумай только - быть святой! Постигнуть все, пребывать в лоне господа, быть озаренной мудростью божьей, слиться со светом извечным - и в то же время остаться на земле, стоять на алтарях, среди роз, курильниц, свечей, возвращаться в молитве на уста всех людей, жить во всех молитвенных книгах! О, вот это жизнь, это жизнь вечная! А так! Лучше уж с бесами...

Под градом этих торопливых, резких, страстных слов отец Сурин мало-помалу отодвигался от решетки. На коленях отползал он от деревянной перегородки, будто опасаясь, что мать Иоанна заразит его или ранит бесстыжими своими речами; он прямо извивался на полу, с ужасом глядя на бледное лицо, прижавшееся к деревянным брусьям, и на руки с длинными пальцами, которые просунулись между нестругаными палками, и судорожно двигались, и тянулись к нему, будто хотели его схватить, хотели вцепиться в его сутану. От страха волосы у него встали дыбом.

- Во имя отца и сына! - перекрестился он и перекрестил мать Иоанну. Успокойся, дочь моя! - простонал он и снова подполз на коленях поближе к ней. - Подумай, что ты говоришь!

Мать Иоанна умолкла, закрыла глаза, опустила руки. Она тяжело дышала.

- Женщина, - заговорил отец Сурин, - очисть душу свою, жди прихода господа. Взгляни, сколь чудовищно перемешаны в ней грязь и цветы. Что указываю я тебе? Путь к святости. И что такое молитва, которой я тебя учу, смирение, которого я от тебя требую? Молчание, которое я тебе предписываю? Путь к святости! Можешь ли ты сомневаться, что все это суть тропинки, ведущие туда, ввысь, в чертоги небесные, которые, подобно вершинам горным, покрыты вечным снегом? О нет, мать Иоанна, перестань сетовать и роптать, не таков путь к блаженству, которого ты так жаждешь!

Он подполз к самой решетке и, протянув руки между брусьями, схватил руки матери Иоанны.

- О! - воскликнул он, тряся их. - Пробудись, душа моя! Я завладел тобой навек!

В этот миг за небольшим, довольно высоко расположенным чердачным оконцем раздался громкий смех. Ксендз и монахиня с испугом взглянули на окно, которое вдруг потемнело. Они увидела два лица, прижавшиеся к оконному стеклу. Хохотали эти два человека. Ксендз узнал лица Володковича и Одрына, искаженные гримасой смеха.

- Гляди, гляди, - кричал Володкович, - да это наш любезный ксендз изгоняет бесов из девиц!

- Держись, не то слетишь! - кричал Одрын. - Вот так комедия! Он ведь за руки ее держал!

- Ха-ха-ха! - заливался Володкович.

Ксендз Сурин подошел к окну, махая платком, будто отгоняя мух. Затрещала крыша под ногами непрошеных гостей, и лица их исчезли. Ксендз посмотрел в окно: они бежали по крыше, подпрыгивая, как обезьяны, и спотыкаясь о ветхие гонтины, вылетавшие из-под их сапог. Володкович с разинутым ртом оглянулся на отца Сурина. Ксендз погрозил ему кулаком. Раскаты хохота еще долго отдавались эхом на чердаке.

Ксендз Сурин обернулся к решетке. Мать Иоанна, как и прежде, стояла неподвижно. Глаза ее были закрыты, руки ухватились за решетку, - казалось, она держится, чтобы не упасть. Отец Сурин вернулся к ней и склонил колени перед решеткой. Он снова взял ее руки в свои.

- Дочь моя, - молвил он, - пойми, что искупление состоит в любви. Что надо лишь приоткрыть душу свою, и любовь наполнит ее, как аромат жасмина. Все творится любовью и ради любви.

Мать Иоанна вздрогнула, попыталась вырвать руки из рук отца Сурина, но он их удержал. Притянув ее к себе, он благоговейно ее поцеловал. Тогда она припала к решетке, прижалась к ней, из груди ее вырвался горестный вопль, и она затряслась в плаче. Слезы градом катились из ее глаз, падая на голову отцу Сурину, на ее руки, которые он целовал, и, будто капли дождя, текли по дереву.

- Отче, отче, - повторяла она, рыдая, - сделай меня святой!

Ксендз Сурин выпустил ее руки и оперся лбом о решетку. Жгучая боль раздирала его сердце. Он поднял глаза. Мать Иоанна стояла перед ним на коленях и смотрела прямо ему в глаза. Голубые радужки сверкали, залитые слезами зрачки были расширены, по щекам струились прозрачные капли. Она качала головой из стороны в сторону, словно охваченная неизбывным горем. Отец Сурин невольно повторил это скорбное движение, но скорее как знак отрицания. Но взоры их не разлучались.

- О дочь моя! - простонал он. - Этого я не в силах сделать!

Он склонил голову, уперся ею в шероховатое дерево, и бурные рыдания сотрясли его грудь. И, рыдая, он почувствовал, что узкие ладони матери Иоанны притронулись к его голове, потом сжали ее крепко, крепко.

И тут он внезапно, в единый миг, ощутил, что в него вошли четыре беса матери Иоанны. И одновременно собственный его бес, укрывшийся в глубинном закоулке души, выскочил из тайника и подал руки тем четырем. Страшная боль и бесовское смятенье пронзили его всего - голову, руки, ноги, сердце, живот. С громким криком он ринулся прочь из комнаты. На безумный вопль ксендза все обитатели монастыря сбежались к лестнице, и все видели, как бесы повалили ксендза Юзефа и как бушевали в нем, пока он, бедняга, глухо ударяясь головой о ступеньки, медленно сползал по лестнице вниз.

12

К сожалению, скрыть прискорбное это событие не удалось: о том, что бесы матери настоятельницы вселились в ее экзорциста, стало известно всем. Ксендза Сурина без чувств перевезли в дом приходского ксендза и заперли в небольшой комнатке, где он целые сутки метался и громко кричал. Потом успокоился, допустил к себе Алюня и немного поел. О случившемся несчастье известили отца провинциала, который обещал сейчас же приехать. Тем временем во всем местечке, в обители и в корчме только и разговоров было, что об отце Сурине.

Больше всего, разумеется, толковали в корчме, где неожиданно опять появился пан Хжонщевский. Пани Юзя ломала себе голову, отчего бы приключилась с ксендзом эта беда, и докучала вопросами мужу, который отнесся к печальной новости куда спокойней и вообще не питал склонности к богословским рассуждениям. О бесах же он всегда говорил неохотно.

Во вторичном приезде придворного обоим, мужу и жене, чудилось что-то недоброе, и об этом они предпочитали беседовать только вдвоем.

- Такой важный господин, - говорила пани Юзя, - придворный королевича, всюду с ним разъезжает. И, на тебе, бросил все да вернулся в наше грязное местечко - нет, это неспроста!

- Верно, королевич у здешних евреев деньги занимает, - равнодушно заметил пан Янко.

- Такие дела пану Хжонщевскому не поручают, - уверенно возразила трактирщица.

- Много ты знаешь, кому какие дела поручают! - пробурчал пан Янко, раздраженный тем, что жена вмешивается в высокую политику. Он как раз обгрызал огромную кость из борща, всю покрытую мясом и жиром. Супружеская чета любила сытно и вкусно поесть.

- Ну да, не знаю! Когда была эта история с ксендзом Гарнецом...

- Тсс, - зашипел супруг, прикладывая палец к губам и косясь в ту сторону, где сидели Хжонщевский с Володковичем. Он так встревожился, что даже забыл о кости.

Володкович же в который раз описывал сценку, подсмотренную через чердачное окно.

- Мне, видите ли, пришлось полезть на крышу, - говорил он, - потому как я хотел помочь истопнику, а он трубы проверял. Сестра Саломея сказала ему, мол, у нее печка дымит. Я и говорю Одрыну: "Не лезь, брат, еще упадешь, или хочешь, я тебе пособлю", - ну и залезли мы в трубу, а там, братец ты мой, и впрямь галчиное гнездо было, обвалилось...

Пан Хжонщевский слегка поморщился на обращение "братец ты мой", но промолчал - он вообще с Володковичем был очень ласков. Все время подливал ему то меду, то сивухи, даже токайского вина потребовал, но луженая глотка Володковича, словно смолой обожженная, тонкого букета не чувствовала, и потому вернулись к напиткам попроще.