Матерь Тьмы - Фриц Ройтер Лейбер

Франц попивал кофе со сливками и любовался гармонией движений Кэл, которая с отсутствующим видом разбивала яйца, бездумным балетом с участием белых овоидов и изящных пальцев с приплюснутыми от постоянных прикосновений к клавиатуре кончиками. Он поймал себя на том, что сравнивает ее с Дейзи и, как ни странно, со своей Любовницей Ученого. И Кэл, и Дейзи изящны, весьма интеллектуальны, довольно молчаливы, определенно осенены благословением Белой Богини, мечтательны, но организованны. Дейзи тоже была облагодетельствована Белой Богиней – она была поэтессой, женщиной организованной и хранившей духовное целомудрие… «Для рака мозга». Он поспешно прогнал эту мысль из головы.

Но Кэл, безусловно, характеризуется прилагательным «белый»; она ни в коем случае не Матерь Тьмы, она – Мать Света и пребывает в вечной оппозиции к другой стороне… Ян и инь, Ормузд и Ариман… Да, клянусь Робертом Ингерсоллом!

А выглядела она действительно этакой школьницей, и лицо ее являло собой маску веселой невинности и благонравия. Но он тут же вспомнил, как она начала исполнять концерт. Он сидел близко и немного сбоку, так что видел ее полный профиль. Словно по какому-то быстрому волшебству, ее облик сделался таким, какого Франц никогда раньше не видел, – и на мгновение он подумал, что не хотел бы увидеть еще раз. Ее подбородок втянулся в шею, ноздри раздулись, взгляд стал всевидящим и безжалостным, уголки сжатых в тонкую ниточку губ опустились, как у злобной школьной учительницы. Всем своим видом она как будто говорила: «А теперь, струны и мистер Шопен, слушайте меня: или вы будете вести себя самым лучшим образом, или я вам покажу, так и знайте!» Это был взгляд молодого профессионала.

– Ешь, пока не остыло, – пропела Кэл, ставя перед ним тарелку. – Вот еще тосты. Вроде бы с маслом.

– Как тебе спалось? – спросила она немного погодя.

Он рассказал ей о звездах.

– Я рада, что ты во что-то веруешь, – отозвалась она.

Францу ничего не оставалось, как признаться.

– В определенной степени, так оно и есть. В святого Коперника, конечно, и Исаака Ньютона.

– Отец клялся и их именами, – ответила она. – И даже, помнится, как-то воззвал к Эйнштейну. Я тоже начала так делать, но мать мягко и решительно остановила меня. Она считала, что это неженственно и очень по-хулигански.

Франц улыбнулся. Он решил не обсуждать ни того, что читал сегодня утром, ни вчерашних событий: эти темы казались сейчас неуместными.

Наступившую паузу нарушила Кэл:

– По-моему, Сол вчера был в ударе. Мне нравится, как он флиртует с Доротеей.

– Ему нравится делать вид, будто он шокирует ее, – сказал Франц.

– А ей нравится прикидываться шокированной, – согласилась Кэл. – Я, пожалуй, подарю ей веер на Рождество; просто для того, чтобы самой любоваться, как она будет им пользоваться. Только я не очень-то доверяю его отношению к Боните.

– Ты о нашем Соле? – спросил Франц, которому, в общем-то, и не пришлось разыгрывать изумление. Он сразу же явственно и с неудовольствием припомнил смех, который услышал вчера утром на лестнице, – смех от прикосновений и щекотки.

– Люди порой открываются с неожиданных сторон, – спокойно заметила она. – Сегодня утром ты очень бодр и полон энергии. Чуть ли не надменен, но в то же время внимательно относишься к моему настроению. Ну а в глубине погружен в размышления. Какие у тебя планы на день?

Он рассказал.

– Звучит заманчиво, – сказала Кэл. – Я слышала, что дома у Байерса жутковато. Хотя, может быть, те, кто рассказывал это мне, имели в виду экзотику. И мне очень хотелось бы узнать об этом «Родс, шестьсот семь». Знаешь, вроде как заглянуть через плечо «отважного Кортеса» и увидеть то же самое, что он там видел, «безмолвный с высоты над Дарьеном»[17]. Да и просто узнать историю этого дома – она интересует не только Гуна. Это было бы очень занятно. Что ж, мне пора собираться.

– Мы увидимся до концерта? Может быть, проводить тебя туда? – спросил он, поднимаясь.

– До того, пожалуй, нет, – задумчиво сказала она. – А вот потом – да. – Она улыбнулась. – Очень приятно слышать, что ты тоже придешь. Будь осторожен, Франц.

– И ты будь осторожна, Кэл, – отозвался он.

– В дни концерта я берегу себя, как гусеница, заматывающаяся в непроницаемый кокон. Постой.

Она подошла к нему и запрокинула голову, продолжая улыбаться. Он обнял ее, и они поцеловались. Ее губы были мягкими и прохладными.

14

УЖЕ ЧЕРЕЗ ЧАС симпатичный деловитый серьезный молодой человек в регистратуре мэрии сообщил Францу, что дом 811 по Гири-стрит в документации обозначен как квартал 320, участок 23.

– А узнать что-нибудь об истории участка, – добавил он, – вам, может быть, удастся в аудиторском бюро. Там должны быть осведомлены, потому что занимаются налогами.

Франц пересек вздымающийся на два этажа широкий гулкий коридор с мраморным полом и попал в аудиторское бюро, расположенное по другую сторону от главного входа в мэрию. «Два великих стража и идола гражданского общества, – подумал он, – бумаги и деньги».

Суетливая дама с намечающейся сединой в рыжих волосах дала ему подробные инструкции для дальнейших действий.

– Вам нужно обратиться в Отдел разрешений на строительство – это в новом корпусе мэрии, через дорогу и налево, если смотреть от выхода, – и выяснить, когда было выдано разрешение на застройку интересующего вас участка. Когда вы добудете эти сведения, мы сможем вам помочь. Это будет нетрудно. Вряд ли придется копать очень уж глубоко: весь тот район был разрушен землетрясением в тысяча девятьсот шестом году.

Франц послушно направился, куда велели, думая, что его похождение становится не просто экспедицией во имя фантазии, а балетом на музыку построек. Исследование истории всего лишь одного скромного здания вылилось в нечто, схожее с придворным менуэтом – с его бесчисленными перемещениями, поклонами и расшаркиваниями. Несомненно, назойливые посетители, столкнувшись с такими сложностями, должны были заскучать и сдаться, а вот ему удалось одурачить противника! Тот жизнерадостный настрой, который заприметила у него Кэл, все еще сохранялся в полной силе.

Да, национальный балет построек, больших и малых, небоскребов и лачуг; все они вздымаются над землей, какое-то время бродят по улицам, останавливаются на перекрестках, а потом в конце концов рушатся (когда от землетрясений, когда нет), и все это происходит под музыку собственности, денег и записей в прошитых тетрадях, исполняемую симфоническим оркестром из миллионов бумажных душ клерков и бюрократов, каждый из которых внимательно читает и послушно воспроизводит свой клочок бесконечной партитуры, которая, в свою очередь, когда здания рушатся, идет в пищу шредерам, и шредеры эти выстроились рядами и колоннами, как скрипки в оркестре, только не Страдивари, а Шредмейстеры. Так все это и покрывается сугробами бумажного снега.

В новом корпусе, оказавшемся типичным офисным зданием с низкими потолками, Франц был