Вчерашние заботы (путевые дневники) - Виктор Конецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ребята из экспедиции «Комсомольской правды» отоспались и сделали экипажу доклад о целях и смысле мероприятия.
Один парень – радиоинженер, альпинист. Второй – аспирант пищевого института. Третий профессию утаил, зато с бородой.
Попутно они испытывают пищевые продукты, свою психическую совместимость, должны собрать плавник на террасах острова Большевик на высоте ста метров. Если на террасах плавник есть, тогда будет доказано, что Северная Земля последние тысячелетия стремительно поднимается из моря. Ребята везут специальные пластинки, которые будут укреплять в памятных местах Арктики.
Очень обозлили нашего радиста, когда заявили, что у них есть радиостанция весом всего в два килограмма и они с ее помощью держат связь в микрофонном варианте из Арктики с Москвой и вообще со всем миром.
Наш начальник рации прямо весь взбаламутился. Он тратит на связь с Москвой черт знает сколько сил и времени.
Арнольд Тимофеевич:
– А вот товарищ адмирал Головко, командующий Северным флотом, уже в тридцать девятом году разговаривал с Москвой из любой своей точки…
07.40. Начали лавировать между ледяных полей, слышен голос «Ленина», он зовет «Комилес» – значит, они уже совсем близко.
Поморы-зверобои кромку льда называют рычара.
Есть в этом слове нечто грозно-рычащее, настораживающее, приказывающее собраться.
А когда караван входит в настоящий лед, то минута эта и торжественна, и одновременно напоминает мгновение, когда двери зубного врача уже распахнулись перед вами и навстречу – никелевый блеск инструментов.
Свинцовое Карское море, свинцовое карское небо, на нем оловянные длинные отблески ледяных полей.
Три черные черточки на горизонте – атомоход «Ленин», ледокол «Мурманск», лесовоз «Комилес». Они лежали в дрейфе в полынье за разряженной перемычкой плавучих льдин кромки.
Мы с ходу разобрались и без задержки в передней дантиста вошли в дверь его кабинета, и навстречу нам зажужжали миллионы бормашин. Дистанция – пять кабельтовых. Мы – за «Лениным» первыми. И сразу туман. И сразу пробки из огромных обломков в канале. «Ленин» тяжко переваливается с боку на бок в сплоченном льду. Его передняя мачта исчезает в сиреневом тумане. А минут через десять исчезают в тумане и три мощных, направленных в корму, прожектора атомохода.
Не очень приятное занятие следовать в густом тумане за ледоколом, чьи огромные винты выворачивают ледяные глыбы, каждой из которых достаточно для проделывания в твоем брюхе прободной язвы.
Мы шли, еще не привыкшие к сотрясениям, еще болезненно относящиеся к каждому корабельному кряхтению и оху, еще слишком настороженные и натянутые.
И на тридцать третьей минуте «Державино» намертво заклинивается. И здесь виноват я, ибо сдали нервы и я в пандан им сбавил ход, а этого не следовало делать: нельзя утрачивать инерцию.
– Добавьте! – сказал одно слово Дмитрий Александрович, но уже поздно сказал. Деликатность в нем сработала. Мы еще не привыкли друг к другу. Это нам еще предстоит.
Для успокоения моей совести еще через четыре минуты заклинивается в полосе торошения сам «Ленин» – в «ставке», как говорят ледокольщики, то есть в полосе сторошенных, многолетних льдин.
Лежим в приятной тишине.
«Мурманск» выкатывается из строя и дважды обкалывает «Ленина». Тот получает возможность движения назад и начинает приближаться к нам, чтобы получить впереди пространство для разгона. Потоки воды от его винтов, когда атомоход начинает разбег вперед, жмут нам в нос, давят льдинами, и мы получаем заметное движение назад: самое отвратительное, ибо это грозит перу руля и нашим винтам…
Со скрежетом зубовным даю ход вперед, хотя под кормой битком набито тяжелого льда. Продолжаем движение. Генеральный курс от острова Кирова на остров Садко, что в островах Цивильки архипелага Норденшельда.
«Ленин» оказывается вежливым лидером. Когда сотрясения от ледяного потока, обтекающего нас, делаются совсем уж трудно переносимыми, я вызываю ледокол по радиотелефону и говорю бесстрастным – так положено по неписаным традициям – голосом:
– «Ленин» – «Державино»! Сотрясения сильные!
– Ясно, «Державино»! Уменьшаю ход! – отвечает лидер, но, черт побери, не очень-то уменьшает.
И течет, течет из глубины к нашему форштевню и вдоль бортов зелено-белый, громыхающий, булькающий, перекрученный поток ледяной лавы с глыбами зеленого ледяного гранита…
Из-за всяких профессиональных сложностей забыл, что мы уже повстречались с медведями.
Итак, вначале было целых два медведя, оба разозлились на нарушителя их покоя – атомоход «Ленин», оба рычали и долго бежали впереди каравана, как зайцы перед авто, каждую секунду оборачиваясь черными носами и пренебрежительно стряхивая ледовую пыль и снежный прах со своих лап в нашу сторону.
Лапы у натуральных медведей вроде бы вовсе бескостные и ватные, как у мишек из детского универмага. И соображают они долго и туго: только минут через двадцать галопирования наперегонки с атомоходом наконец доперли, что следует отбежать немного в сторону и пропустить мимо себя это огромное существо. А потом, передохнув, драпать возможно дальше.
Когда мишки удрали, то таким поворотом событий очень обрадовали тюленей, ибо тюлени получили возможность повылезать на лед вдоль извилистой дорожки, оставшейся среди ледяных полей от прошлых проходов ледоколов. А может быть, это и не тюлени, а нерпы. Никто у нас не знает, чем они отличаются. Все эти звери издали очень смахивают на улиток, а иногда на одну кавычку – то есть на половину кавычки.
Саныч, обнаружив очередную нерпу-улитку, обычно с сожалением бормочет: «Вон еще одна моя несбывшаяся шапка-мечта валяется!»
А Фомича больше всего терзает «Перовская», ибо они держатся за нами в кильватер в трех-четырех кабельтовых, а задана дистанция – пять-семь. «Ну, если мы в ледокол стукнем, так у него борт толстый, а вот если „Перовская“ нам – так у нас-то борт тонкий! Вы уж, пожалуйста, им напоминайте, чтобы они, эт самое, ну, вы понимаете…» И опять про очко – лучше недобрать, значить, и т. д.
Придумываю Фомичу ласковую кличку – Забубенный Бурбон. В Париже-то он побывал! И даже Лувр посетил.
Через три часа делается ясно, что надо брать нас под уздцы.
В 20.20«Ленин» берет нас, а «Мурманск» – «Перовскую».
Мы опускаем человека за борт на штормтрапе, привязываем к якорям веревки, стрелами затаскиваем якоря на подушку из досок на контейнерах палубного груза.
Ослепшим, безъякорным носом суемся в транец атомохода.
Он сажает корму, ибо наш нос оказывается ниже его ахтерштевня. В результате струя винтов атомохода будет с повышенной силой выбрасывать нам под брюхо утопленные им льдины.
В клюза заводятся стальные буксирные троса, они соединяются на полубаке двадцатью шлагами пенькового. У соединения – бензеля – ставится матрос с топором.
Рядом аналогичную операцию проделывает «Мурманск» с «Перовской».
Я уже раздеваюсь, чтобы свалиться в койку, – ровно восемь часов на мостике позади. И наблюдаю за операцией коллег в иллюминатор каюты. Стуит, конечно, поглядеть, как пятится линейный ледокол к носу маленького лесовоза, а на носу лесовоза качается на штормтрапе скорченный чертиком боцманюга, привязывая за якорную лапу веревку, – задержались ребятки с уборкой якорей из клюзов. На корме «Мурманска» нахохлился вертолет. Его, было, подняли в воздух, но туман закрыл обзор, и капитаны встревожились, что вертолет потеряется, и срочно посадили его обратно.
Красив и мощен линейный ледокол «Мурманск»! В ледоколах есть та зверски-зверюгская симпатичность, которая есть в белых медведях.
И вот линейный ледокол пятится кормой к маленькому лесовозу, а вдоль бортов у него встают на ребро двухметровые льдины.
В непотревоженных лужах на удаленных льдинах, в малахитовых студеных окнах отражается кремовая надстройка ледокола, и алый огонек бортового отличительного, и голубая полоска полуночного неба.
От усталости не уснуть, хотя вставать уже через три с половиной часа.
31.07. 00.00.
Солнце низко. Но ниже его – полоса черного тумана. Туман не доходит до судна, кончается в полумиле. И солнечные лучи проходят поверх полосы тумана и упираются в снежницы на льдах. И все эти извилистые, растянувшиеся, неморгающие окна воды блестят ровным потусторонним блеском старого серебра. И на этой непорочной белизне – пять огромных моржей – целое святое семейство.
От монотонности движения на буксире мысли делаются идиотскими. Я, например, иногда представляю себе, что оказался здесь совсем один и вот надо построить ледовый домик для защиты от ветра. И вот выбираешь подходящую льдину для домика, оцениваешь ее живучесть и строишь из ледяных обломков себе домик по эскимосскому образцу, – чистый идиотизм. И еще привязались строчки, навеянные прожекторами ледоколов:
