Свидетель - Владимир Березин

Затылок Багирова упёрся в коричневый край Памира.

Все так же горел мертвенный хирургический свет за моим окном, сочилась вода из крана.

— Нечего говорить про потерянное поколение, нужно делать дело, — говорил Багиров.

— Какое дело, сначала определись. Всю дрянь, которую люди плодят, обычно прикрывают этим словом. Дело… А что такое дело?

— Ты знаешь, я вернулся в армию, — сказал он, посмотрев мне в глаза.

И, помедлив, прибавил:

— Ну, не совсем в армию, но это неважно.

По коридору зашаркал проснувшийся старик и, пожурчав в туалете, отправился в обратный путь.

Что значило «не совсем в армию», я не понял, а он всё равно бы не рассказал. Но всё же Багиров вернулся в армию. Что теперь с ним будет, непонятно.

Я слушал его внимательно, потому что это был вариант моей судьбы. И Багиров говорил об этом нашем общем отрезке жизни.

— Я не понимаю тех офицеров, кто сейчас жалуется на безденежье. В присяге, которую мы давали, было всё сказано о тяготах и лишениях. Наша профессия была — умирать, и нас об этом предупредили. А теперь эти люди жалуются, что у них нет квартир.

— Умирать — за что? — спросил я.

— Умирать по приказу государства. Это неважно, за что.

— Ты не хуже меня понимаешь, что умирали наши с тобой друзья за очень разные вещи, и за всякую дрянь в том числе, и, в конечном итоге…

— Ты ничего не понимаешь! Ты говоришь о военном чиновнике, человеке, который выезжает на манёвры к восьми и возвращается домой к ужину, а я говорю тебе о воинах.

Я вспомнил нашего инструктора по рукопашному бою, который говорил: «Если перед самураем лежит несколько дорог, то он выбирает тот путь, который ведёт к смерти».

— Это всё очень красиво, — заметил я, — но помни, что мы с тобой одиноки, и нечего нам терять. А чем виноваты офицерские жёны?

— Они вышли замуж за воинов.

— А дети?

Он пропустил мой вопрос и продолжил:

— Каждый должен быть на своём месте. Я буду на своём.

— Не страшно?

— Не страшно. Мне всё зачли. И звание тоже.

Но я знал, что всё же ему страшно, потому что мы служили в другой армии другого времени, и с тех пор два раза успела поменяться форма. Наверное, теперь эта форма стала красивее, отчего-то всё связанное с войной кажется красивым.

До первой крови, разумеется.

И теперь Багиров хотел возвращения в прошлую жизнь. Армия влекла его, он считал, что она застоялась. Солдаты сходились с крестьянками, сажали капусту. А сажать капусту было позволено лишь крестьянам да одному отставному римскому императору. Остальные императоры не могут менять свою жизнь. И солдаты не вправе менять свою жизнь.

Только естественным продолжением рассуждений Багирова должно быть приказание воинам время от времени убивать кого-нибудь.

— Всё не так просто, всё не так просто. Помнишь нашу присягу, я, например, помню её наизусть — «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, дисциплинированным и бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну…» Я уже не гражданин этого государства, его просто нет, нет ни Советской Родины, ни Советского Правительства. Жизнь освободила меня от этой присяги, а присягают единожды. И я благодарен жизни за то, что не надо ни убивать, ни умирать по этому поводу. Сейчас ты скажешь, что нельзя умирать за славу, а нужно — за идею. Это враньё. Умирать вообще не нужно, нужно жить. Знаешь, я чувствую большую неправду, разлитую в воздухе, а где источник — мне неизвестно. Видимо, эта зараза — во всех нас, и что делать — непонятно.

— Что делать — понятно, — веско ответил Багиров. — Наш путь — путь воинов, и если ты не признаешься себе в этом, то только отдаляешь свой выбор.

В расстёгнутом вороте рубашки была видна цепочка, а на ней — смертный медальон, коричневая пластинка, с чужой фамилией и номером части, в которой он никогда не служил. Медальон был десантный, даже с надписью по-английски «airborn troops», и зачем он таскал его с собой, я не понимал. Кажется, он махнулся с кем-то этим медальоном, подобно тому, как менялись в старину нательными крестами. Но и в этом я был не уверен.

Медальон смертника. Я отогнал от себя этот образ.

— А ты не пробовал снова начать писать, ну там стихи… — спросил я невпопад и сразу же понял, что сделал ошибку.

Этого не надо было спрашивать, это было у него больное место.

И мы заговорили о женщинах.

— Отношения с бывшей женой должны быть похожи на самурайский меч — так же холодны и так же блестящи, — говорил он, затягиваясь длинной сигаретой. Тонкие ноздри Багирова ловили только что выпущенный дым.

«Пижон, навсегда пижон, — подумал я. — Хотя есть у тебя своя правда. Но пока она — не моя». И снова, но уже про себя, я подумал, что не стоит умирать ни для чего — ни для денег, ни для Чашина, ни для государства. Надо жить, и никто не может посоветовать — как.

А потом я снова вспомнил о своей жене: «И всё же я не могу её ни с кем делить».

Спали мы недолго, Багирову нужно было куда-то, и я не спрашивал, куда.

Мы вышли в жаркое летнее утро, наполненное шумом машин и грохотом отбойных молотков. Но жара уходила, через несколько дней появились на улицах девочки в белых фартучках, несущие цветы, настал прохладный сентябрь.

Однако и он подошёл к концу.

Я обнаглел окончательно и снова попросил недельный отпуск.

Хозяин мой скривился, но промолчал.

«Он боится меня, — недоумевал я, — но почему? Другой бы давно меня выгнал. Ну да ладно, не моё это дело.

Я поехал за клюквой — это так называлось. Между Москвой и Питером, сойдя с поезда, я долго шёл к клюквенным болотам. Сначала стояли ясные дни, потом парило, а затем начались дожди. Несмотря на это, торфяники курились, потому что внутренние пожары жили где-то под поверхностью.

В пропитанном водой воздухе стоял не то дым, не то пар.

Я со своими неблизкими знакомцами жил в палатках на краю огромного болота.

Вёдра и канистры наполнялись твёрдыми, ещё розовыми, а не красными ягодами. Кто-то ходил за грибами, а я путешествовал по лесам — до далёких озёр и обратно, по заброшенным дорогам к заброшенным деревням…

Дождь время от времени загонял меня в пустой умирающий дом или под большое дерево.

„Если вам дорога жизнь, держитесь подальше от торфяных болот, — бормотал я про себя. — Если вам дорога жизнь… Ни черта, откуда я знаю, что мне дорого“.

В последний день моей жизни на болоте сборщики начали пить непривычно рано, у костра пели, и девушка, освещённая бликами, плясала, заводя руки за голову…

Ночь сочилась дождём, водка не пьянила, а в темноте, передаваясь из рук в руки, кочевали кружки и неизвестная, неожиданная еда.

Товарищ мой тронул меня за рукав и позвал пить в чужую палатку. Мы легли, касаясь головами мокрого потолка.

Потом к нам пришли две девушки — какая-то студентка и та, танцевавшая. Ещё кто-то вполз ужом и устроился на моих ногах. Пить было неудобно, но ещё неудобнее было разливать.

Впрочем, всё устроилось, выпившие своё ушли, и только один, оставшись, заснул, уткнувшись носом в мокрую стенку.

Девушка тоже осталась и, будто снова танцуя, завела руки за голову. Я бережно обнял её, и мы начали изучать друг друга — как двое родных после долгой разлуки.

Смолкли уже все звуки в лесу, только мерно шёл дождь, журчала вода, стекая в банку с полога.

Несколько раз я забывался беспокойным сном, и тогда девушка будила меня, целуя. Потом заснула она, но тут же проснулась и лишь крепче прижалась ко мне.

Я баюкал её и говорил, что мой старик был бы рад с ней познакомиться. Я рассказывал ей про старика, про то, как он кормит голубей, и с тоской понимал, что уже забыл лицо своей подруги.

Светало, и надо было отправляться в неблизкий путь к железной дороге. Я напился холодного чая и, закинув рюкзак за спину, двинулся сквозь мокрые кусты.

Чтобы сократить путь, я перешёл реку вброд. Вода поднялась, и всё: речка, болота, лужи — набухло ею, и изменилась сама топография места. Лишь кое-где земля по-прежнему курилась белёсым паром.

Но вот я услышал шум дизельного поезда и понял, что вышел к разъезду.

Сквозь полуоткрытую дверь я видел край комнаты и кровать моего хозяина.

Вот, думал я, мой старик.

Мой старик лежит, как убитый солдат. Эта ассоциация была тем более уместна, поскольку набухала новая война. К возне одинаковых, похожих, как похожи близнецы — собственно, они и были близнецами, родившимися на одних и тех же заводах грузино-абхазских и армяно-азербайджанских самоходок, добавилась такая же возня — в Чечне.

Я думал о Багирове, и мысленно говорил с ним: „Ты совершенно прав, — думал я, — рассуждая о красоте военной техники. Я её тоже люблю, ведь это наша судьба“.