Невероятная история Макса Тиволи - Эндрю Шон Грир

— Я и был им.

— Ты еще молод, а для девушки такая внешность — подарок судьбы. Жаль, я не была уродиной. Уродины не задумываются ни о замужестве, ни о детях, пока не впадут в отчаяние. А ты не впадаешь, Макс, потому что знаешь: твоя красота еще впереди. Ты станешь красавцем, когда поумнеешь и повзрослеешь. Будешь и красивым, и счастливым одновременно.

— Пока у меня ни того ни другого.

— Всему свое время, мой мальчик. Тебе можно позавидовать…

Мэри пристально взглянула на меня, однако в этот момент в гостиную вошел странный тип. Сначала он показался мне сгорбленной старухой-уборщицей, а в следующий миг я понял, что это был мужчина в женском клетчатом платье, шарфе, фартуке и шапочке, в руках он держал перьевую щетку и мусорное ведро. Мадам Дюпон, ничуть не удивившись, поднялась и расцеловала гостя в обе щеки, затем принялась подробно объяснять, каким комнатам, по ее мнению, надо уделить особое внимание. Она обращалась с ним как с любимым слугой, а диковинное создание, не менее учтивое и усатое, чем другие обитатели Маркет-стрит, послушно кивало. Когда мадам закончила, он вручил ей золотую монету и вышел из комнаты. Мэри с проворством эстрадного фокусника опустила монетку в карман и повернулась ко мне, улыбающаяся, но серьезная. — Да, Макс, теперь люди платят мне за право быть моей горничной. Все меняется, мой мальчик. — Мэри не села рядом, она собрала пустые бокалы и отчеканила: — Больше сюда не приходи.

Мэри прибирала гостиную, даже не глядя в мою сторону. Жуткие безделушки и прочие мелочи ее профессиональной жизни вновь заняли свои привычные места, позолоченная поверхность автоматической гармоники вновь сияла чистотой. Огоньки за окном бежали в обратную сторону, а мадам Дюпон настраивалась на следующий визит, на очередное появление негритянки, сопровождающей стайку хихикающих мужчин. Хозяйка говорила, продолжая убирать комнату:

— Женщины вроде меня думают, что никогда не меняются. Глядя в зеркало, я верю, что была такой всегда. Больше сюда не приходи.

Я безмолвно снял с подставки цилиндр, надел его на свою старческую голову и — не знаю почему — заплакал. Чудовища иногда плачут.

Мэри тут же смягчилась.

— Я слишком груба, — произнесла она, нахмурившись и взяв меня за руку. — Это все из-за твоей внешности, ты похож на полицейского, вымогающего взятку. Ох, не принимай мои слова близко к сердцу. Глянька, совсем расстроился. А она тебя любила? Конечно же, нет. Ни тебя, ни кого другого; такие не любят. Ну ладно-ладно, я дам тебе девочку, хоть это и не поможет, Макс. А в следующий раз будешь платить, как все.

Разумеется, она оказалась права; я платил каждый раз, когда приходил сюда в течение многих лет.

Не успел я опомниться, как уже поднимался по лестнице; хозяйка вела меня к молодой женщине с обаятельной улыбкой и хищными глазами ягуара. Я помню ее не очень отчетливо; она лениво помахивала длинным пером, а когда я приблизился, поманила меня пальцем. Меня потянуло к ней словно магнитом, ведь я был молод, печален и жаждал утешения.

— Макс, — шепнули за спиной.

Я повернулся к Мэри. Необычайно грустная старая белокурая девчонка. Возможно, виной тому отсутствие моих преимуществ, пожилой возраст, или все дело в печальной золотистой ауре, окружавшей мадам Дюпон.

— Знаешь, я рада, что ты пришел, — подняв голову, наконец сказала моя бывшая горничная. — Всю жизнь я считала время беспристрастным.

Меня отвлекли от записей, однако я должен обо всем рассказать. Сэмми, у меня потрясающие новости: вскоре я могу стать твоим братом.

Миссис Рэмси, эта милая женщина, пока ничего не говорила, однако в одну из последних бессонных ночей (старость не сторонница чрезмерного поедания сосисок) я решил порыться в ее столе. Для меня подобное дело не в новинку — малолетним преступником я стал очень давно. Просто я лишь на днях обнаружил, где она держит ключ. Ты сам-то его нашел, Сэмми? Или ты один из тех мальчиков, тех счастливых мальчиков, безразличных к спрятанным вокруг секретам? Если так, становится понятным, почему мне удавалось скрывать свой дневник столь долгое время. В любом случае ключ хранится в ящике комода под рождественскими нарядами. Там я нашел его прошлой ночью. Не веришь — спроси у Бастера, он преданно шлепал рядом от комода до кабинета.

В столе оказалось нечто невероятное — документы об усыновлении. Миссис Рэмси заполнила бланки своим викторианским почерком лишь до моего имени. Думаю, дата моего рождения удивила ее. В соответствующей графе стояло только чернильное пятнышко, будто кто-то в задумчивости опустил ручку на бумагу. Я попробую как-нибудь невзначай упомянуть о своем дне рождения — предполагается, что в сентябре мне будет тринадцать. Я дал восхищенному Бастеру обнюхать бумаги.

— Это все-таки случится, Бастер, — шепнул я, почесывая пса между закрытых от блаженства глаз. — Я буду рядом с моим сыном.

Пес тихонько тявкнул от удовольствия.

Братья! Понравится ли тебе, Сэмми? Делиться бриджами? Взирать на свои сломанные санки? Делать свои уроки на прогулке по февральской слякоти? Тебя можно не спрашивать, даже с глазу на глаз, даже ночью, когда мы лежим в полосатом лунном свете. Ты из тех людей — да-да, Сэмми, — из тех, кто разбивает сердца всем, кому ты небезразличен.

Мне захотелось отпраздновать такое событие, и это было ошибкой. Изучив дом во время ночных прогулок, я знал, где прячут запрещенный джин, и приготовил себе крохотный бокал мартини (так его называли в Сан-Франциско, где раньше в сей напиток добавляли мараскин[3] — ингредиент, утерянный вместе с буквой «з»). Мама готовила обед, а я потягивал волшебное зелье из стакана для сока. И зачем только я это сделал? Я, который уже лет сто не пил ни капли спиртного? Сам не знаю, мой ворчливый читатель. Старик просто устал.

Ликер сделал меня мягким и добрым. Весь обед я тихонько улыбался и слишком серьезно смотрел в глаза моей будущей матери. Мои мысли все еще были заняты теми документами, возможностью обрести семью и дом. Миссис Рэмси обеспокоенно и недоверчиво взглянула на меня и улыбнулась в ответ. Я вместе с мамой смеялся над твоими шутками, Сэмми, и все же вы оба как-то странно косились в мою сторону. Тут я понял, что сижу, закинув ноги на стол, высоко подняв стакан с соком и глупо хихикая, словно шлюха в борделе. Читатель, я был пьян. Я примолк, усилием воли принял более скромную позу, однако возбуждение не прошло. Очевидно, мое новое тело никогда не имело дела с мартини.

К счастью, миссис Рэмси вышла за мороженым, а когда вернулась, заговорила о моем будущем. Я был на седьмом небе, когда она взглянула на меня со словами:

— Слушай, ребятенок, ты ведь пробыл с нами недолго. Правда, Сэмми?

— Да уж, — буркнул мой сын, ковыряя ложкой мороженое.

— Вы же поладили, дикари? Я слышала, как вы шепчетесь по ночам.

— Шепчет только он. Во сне. Чудак.

— Помолчи, Сэмми, — шикнула миссис Рэмси.

— А что я говорил?! — вскрикнул я. Пожалуй, слишком громко.

Сэмми лизнул мороженое, а потом, подражая мне, сделал дикую гримасу и заорал: «Останься, прошу тебя, останься, останься, останься!»

Мороженое холодной змеей скользнуло в желудок. Я подумал, что разумнее всего усмехнуться, однако потерял над собой контроль и завыл, словно гиена.

— Да что с тобой, Куриные Мозги? — хмыкнул Сэмми.

Миссис Рэмси бросила на меня быстрый взгляд и хихикнула.

— Боже, он ведь пьяный.

Она схватила мой стакан и учуяла знакомый запах джина с вермутом. Сэмми расхохотался, а меня отвели к раковине и после назидательной речи высыпали на мой несчастный язык столовую ложку черного перца. Я «выбыл из игры» на целую неделю.

Это не такое уж страшное наказание — Куриные Мозги стараются понапрасну не рисковать. Жаль, что я лишился доверия, однако хуже всего был ее взгляд — воплощение подозрительности и недовольства. Не моим поведением, а собой, тем, что она вообще допустила мысль усыновить такое чудовище. Прошу, миссис Рэмси, передумайте. Вы не понимаете, как далеко я уже зашел.

Я должен прекратить свои записи. В конце концов, я еще пьян.

Утро. Легкое похмелье; не все молодеет вместе со мной. Странно, кажется, Сэмми подозревает меня, а может, просто впечатлен тем, что я нашел джин. Нет, я не выдам вам свое убежище. Позвольте записать небольшой рассказик, прежде чем головная боль возьмет свое.

— Мы должны туда сходить, старик, — однажды сказал мне Хьюго, прихлебывая пиво. — В последний раз.

Прошли годы, каждый из нас изменился: один постарел, другой — помолодел. Мы сидели в баре, неподалеку от холостяцкой берлоги моего друга, и сдували с пива пену; перед тем как расстаться, мы часто здесь встречались, и в тот вечер Хьюго выложил свой план. Он вытащил газету, и на его взрослом лице отразилось мальчишеское страдание, Хьюго показал мне статью на третьей странице.