Спецпохороны в полночь: Записки 'печальных дел мастера' - Лев Наумович Качер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Похороны Варлама Шаламова… Нет, это скорей всего был грандиозный протест против вранья и подтасовок, против унизительных условий жизни, в которые попадали инакомыслящие… И это был гимн таланту великого лагерного мученика и всем тем, кто, подобно ему, оставил на память потомкам историю страданий несчастных людей, брошенных в лагеря "для исправления"…
— Дамы и господа! Ребята! Товарищи! — умолял я. — Можно покороче?
Меня никто не слушал. Люди хотели выговориться, а там хоть трава не расти.
Кто-то предложил мне подарок — четырехтомник Шаламова, изданный за рубежом. Я отказался (совок же!):
— Все, что издается у нас, готов взять, а это… оттуда…
Убеждали:
— Да вы знаете, какая цена этим красным книгам на черном рынке?
Я понял, что оборвать выступающих у меня ни за что не получится. О чем же говорилось, несмотря на присутствие черных "волг" с таинственными пассажирами? О том, сколько мучеников на совести той власти, которую почему-то именуют "советской", сколько страдальцев за правду погибло в лагерях, по тюрьмам… Люди и клеймили позором систему, не способную дать подлинные права и свободы личности, и плакали, и подробно рассказывали о жизни Шаламова, о его крестном пути… Я забился в автобус и слушал… Это была, пожалуй, своего рода школа знаний и гражданского праведного риска — тот растянувшийся до поздней ночи митинг диссидентов.
У каждого профессионала свои радости. У меня тоже они есть. В их числе — могила праведника Варлама Шаламова, который лежит не где-нибудь на задворках, а на Новокунцевском кладбище, — один из тех, чьи деяния составляют славу Отечественной культуры. Приходите, поклонитесь и подумайте о том, как велик бывает простой смертный человек в самом беспросветном мраке суда скорого и неправедного. И как это ценно — преданность единоверцев, способных презреть самые черные, казенные "волги" и крикнуть вслед уходящему другу — "Мы никогда тебя не забудем! И рано или поздно, но твоя правда победит!"
Теперь о духовном подвиге Варлама Шаламова знает весь мир. Его произведения нарасхват. И ушли из жизни многие из тех, кто провожал писателя в последний путь.
Зато есть люди, писатели, которые, к сожалению, с завидной бесцеремонностью снимают сливки с популярности писателя-каторжанина. Я человек незлопамятный, но, признаюсь, было обидно, когда на недавний вечер памяти Шаламова меня даже не пригласили, не вспомнили… От Фазиля Искандера я этого не ожидал. Он вел вечер.
Ну да ладно. Мало ли… Сводить счеты — бестолковое занятие. И я, например, не понимаю одного писателя-эмигранта, который изобразил в своей книге бывшего оргсекретаря правления Московской писательской организации В. Н. Ильина достаточно издевательски и зло. Зачем? В чем причина? В свое время Ильин отказался хлопотать по его просьбе. Сказал: "Зачем вам такая большая квартира?" То есть, не совсем это, брат мой, прилично требовать слишком многого в то время, когда десятки писателей живут в тесноте, кое-как…
При мне, как самый большой подарок, слова Лидии Корнеевны:
— Спасибо. Спасибо вам, дорогой Лев Наумович! Вы для памяти Шаламова сотворили истинно Божье дело…
МОДА НА КРАСНЫЙ ПАНБАРХАТ
Однажды я был на Новодевичьем, устанавливали памятник одному крупному писателю соцреалисту, эдакую впечатляющую стеллу. Там встретил своего старого знакомого, можно сказать, приятеля — представителя заоблачной сферы — он организует похороны тех, кому вход в Кремль не заказан. Спрашиваю:
— Что, Жора, опять хоронишь?
— Да вот, — отвечает. — Мать Леонида Ильича… Хочешь посмотреть, как все будет?
Только сейчас я обратил внимание на "мальчиков", которые стояли у каждого дерева, таились за каждым памятником вокруг. Впрочем, эти "мальчики" меня знали и не отреагировали на мое присутствие.
— Сколько старушке лет было? — спросил Жору.
— Да уже девяносто два…
Мы, днепропетровцы, были в курсе, что мать генсека постоянно жила в своем родном городе, в своей хате, никак не хотела переезжать в Москву. И только недавно дала согласие перебраться в столицу. Среди знавших ее простецкие привычки ходила такая байка: будто привез ее великий сын на свою роскошную дачу, и она, потрясенная, спросила его:
— Леня, а ты не боишься, что красные придут?
Что ж тут особенного — у многих, даже весьма зловещих исторических фигур, матери были и добрые, и мудрые, и совестливые…
— Хочешь посмотреть, какая могила? — вдруг спросил меня Жора.
Я немножко удивился его вопросу. Но он повел меня в сторону, остановился возле листа рубероида, отшвырнул его ударом сапога. И я увидел нечто неожиданное… Там, где должна быть сырая земля, — сплошь алел красный панбархат. То есть приготовленная могила вся была задрапирована дорогим материалом.
— Это зачем? — спросил я Жору.
— Мне сказали, что Леонид Ильич не может видеть чистую землю… на нервы действует… Мне и дали задание придумать что-нибудь. И я придумал панбархат… Ничего себе?
— Ничего.
Тем временем отворились зеленые ворота, и я увидел заплаканного Леонида Ильича. Его грузное тело поддерживали с двух сторон крепкие парни. Увидев Жору, и, видимо, в порыве признательности за то, что тот так хорошо оформил могилу, — подошел к нему и обнял его за шею. А точнее, всей тяжестью тела повис на нем. И если учесть, что Жора в это время стоял у самого края могилы и освободиться от рискованного объятия не мог, не смел, то можно представить, какой испуг застыл в его глазах… Чуть-чуть и они бы вместе — генсек и могильщик — рухнули в яму, обтянутую красным панбархатом…
— Жора, моя мама умерла, — сквозь слезы молвил старый, больной человек…
Жора не слишком скор на реакцию в обыденных обстоятельствах, но тут, что говорить, положение обязывало, момент требовал… И Жора брякнул:
— И у меня мама умерла… я тоже…
Ничего другого бывший гвардеец придумать в утешение не сумел. Хотя его-то мама пока была жива и благополучна. При
