Дорога на Порт-Артур - Александр Сметанин

Ко мне кто-то ползет. Кто бы это? Узнаю, солдат из соседнего отделения.

— Приказано передать по цепи: всем окопаться!

— Понял, друг. Уже окапываемся. Дуй обратно. Сивков!

— Я, — доносится голос Алексея.

— Передать по цепи: всем окопаться!

— Есть!

Атака отменяется. На время, конечно, до рассвета. В такой темнотище сами себя перестреляем.

А копать для верности надо не на дне, а в откосе канавы. Он уже и так под прямым углом срезан, чтобы танк не мог взобраться. Морозы не сильные, земля не могла промерзнуть.

— Сивков!

— Я, командир.

— Передай Тельному и Таджибаеву: пусть в грунт зарываются, в стенку.

Земля подается с трудом. Малая саперная лопата хороша, да легка больно. Вот бы сейчас настоящую, на которую ногой приналечь можно! А огонь немцев слабеет. Убедившись в том, что нас опять остановили, они, конечно, начинают стрелять так, для острастки. Огонь на изнурение.

Пригнувшись, подходит Гусев. Тяжело садится на свежевырытую землю, распрямляет ноги.

— Как тут у тебя, Кочерин?

— Вроде нормально.

— Что в землю зарываешься — хорошо. Докладывай о потерях.

— Есть, докладывать! Ранен Манукян и пропал куда-то Пирогов.

— Как пропал?

Я объясняю, что приказал Пирогову ползти следом за мной сразу же после выхода из первой траншеи противника. Сначала он полз, но при первом же артналете исчез.

— Вот что: пока я буду находиться здесь, в твоем отделении, ты оставь за себя Сивкова и иди поищи Пирогова. Помнишь, где полз с ним?

— Помню.

— Тогда ступай. Тут всего с километр будет. А лопату не трогай. Пусть лежит. Я сейчас копать буду.

— Надолго остановились, товарищ младший лейтенант?

— Наверное, до утра. Ступай, Кочерин, ступай!

Вот наконец и первая траншея фрицев. Здесь уже находятся наши. Очевидно, второй эшелон полка, а может, и дивизии. Я прошел точно по танковому следу от того места, где начали перебежку до первой траншеи, но ни живого, ни мертвого Пирогова не обнаружил.

Надо возвращаться обратно. Кое-где на снегу чернеют трупы. Неожиданно вспоминаю, что Пирогов один в роте носил полушубок.

Оглядываюсь, нет ли среди убитых кого-либо в полушубке? Нет, не видно. На снегу он выглядел бы светлее.

Вот гусеница от 816-го. Останавливаюсь, машинально трогаю ее рукой и смотрю на глубокий след, оставленный катками танка, теми, с которых снаряд сорвал гусеницу. Кажется, один каток поврежден, след неровный.

Итак, снова назад, ко второй траншее. Где-то здесь ранило Армена. Может быть, это его вещмешок лежит на краю воронки? Кто знает, смотреть некогда, нужно торопиться.

В траншее, у блиндажа, в котором Тельный захватил пленного, толпятся какие-то люди. Нет ли среди них Пирогова?

Спрыгиваю вниз, иду по траншее к блиндажу. В блиндаже на высоких нотах разговаривают двое: капитан Полонский и незнакомый мне офицер-танкист в комбинезоне и меховом шлеме с наушниками. Голос капитана сегодня необычно сердит и резок.

— ...раз ваши танки предназначены для непосредственной поддержки пехоты, то извольте находиться здесь и непосредственно поддерживать. Вплоть до прорыва всей первой позиции противника. Вам ясно?

— Вчера с вашим комбатом, — не уступает танкист, — было согласовано...

— Это было вчера, товарищ старший лейтенант. А сегодня комбат уже убит, батальоном командую я, и обстановка совсем не та, что была при организации взаимодействия. И потому я вам приказываю, если хотите — прошу вас, пока не отводить танки ни на метр. Иначе нам не удержаться на достигнутом рубеже. Ведь люди подумают, что кто-то дал приказ отходить. Они лежат на снегу, в открытом поле с десятком патронов в диске. Понимаете вы это?

— Но в роте осталась половина танков? У нас нет снарядов, горючего, экипажи коченеют в машинах. Это вы понимаете?

— Понимаю, товарищ командир танковой роты. И все же вы не отдадите такого приказа. Горючего у вас полные баки. Вы прошли с исходного рубежа всего восемь километров. Снаряды вам поможем принести, экипажи как-нибудь потерпят.

— Нет, капитан, я отвожу роту...

— Вы ее не отведете! — неожиданно понизив голос, говорит Полонский. — Я арестую вас и оставлю в этом блиндаже. Автоматчики, не выпускать старшего лейтенанта!

— Ого! — танкист удивленно, не без некоторого испуга смотрит на Полонского. — А вы решительный человек, капитан!

— Станешь решительным, если знаешь, какой ценой заплачено за эти полтора километра немецкой земли.

— И долго вы меня продержите под арестом?

— Часа два, пока солдаты кое-как окопаются да сумеем объяснить людям, что танки только на время отойдут за горючим и снарядами.

— Ладно. Убедили. Не нужно держать меня под арестом. Три часа танки не сдвинутся с места. Честное партийное слово.

— Вот так бы сразу. — Полонский улыбается. — Давайте покурим в тепле минуту-другую.

На позиции, там в канаве, меня ждет сюрприз: младший лейтенант вырыл окоп, воткнул лопату и ушел во второе отделение, за цепью которого он обычно идет в атаку. Нахожу его, докладываю о том, что сходил впустую, а попутно рассказал о споре капитана с танкистом.

— Прав Полонский. У нас во взводе вместе со мной одиннадцать человек, а провоевали мы всего десять часов. Что же до Пирогова, подождем, может, ночью придет...

— Что насчет кормежки слышно, товарищ младший лейтенант? Не перекусить ли, пока фриц не стреляет?

— Валяйте. По сухарю из НЗ и по шматочку сала. Возвращаюсь в отделение, передаю распоряжение младшего лейтенанта, а заодно осматриваю «инженерные сооружения». Окопались неплохо, особенно Таджибаев.

У своего окопчика меня задерживает Тельный.

— Понимаешь, командир, когда я в блиндаж там, во второй траншее, заглядывал, случайно ранец немецкий прихватил. Их там много валялось. Так вот в ранце оказалась фляжка со шнапсом. Не глотнешь?

— А еще что там было?

— Да так, ерунда всякая: банка с кусочком масла, галеты. А ты зачем спрашиваешь?

— Затем, чтобы ты не нарвался на отравленное.

— Тю-ю! Они удирали дай бог ноги. Куда там — отравлять. А шнапс я уже пробовал. Слабый против нашей водки, но ничего, пить можно.

— Раз так, давай глотну да сухарь пожую. А Сивкову, Таджибаеву?

— Сивков уже причастился, а Усенбек не хочет. Гребует, кажется.

Шнапс приятно обжигает горло, где-то в груди под шинелью и телогрейкой начинает понемногу теплеть. Присаживаюсь рядом с Игнатом и развязываю свой вещмешок с харчами.

Разносчики пищи и патронов появляются не скоро, когда мы уже заканчиваем углублять свои окопы. Съедаем теплый суп, кашу, делим патроны, гранаты и снова беремся за свои малые саперные: решаю проложить в снегу по центру канавы неглубокую траншейку. Все-таки безопаснее будет ползать в случае обстрела.

Гусев и Иван Иванович Кузнецов застают нас за работой и хвалят за инициативу с рытьем траншейки.

Командир взвода отдает приказ: к восьми ноль-ноль быть готовыми к продолжению наступления. Объект атаки для отделения будет уточнен утром по видимым ориентирам. Сейчас можно отдыхать посменно: один отдыхает, другой ведет наблюдение за противником. Не исключены действия вражеских разведчиков.

Гусев уходит, а Иван Иванович присаживается на край моего окопчика.

— Ну как у тебя дела, Сережа?

— У меня нормально. Как у вас? Первый бой ведь...

— Да тоже все нормально. С шестой ротой в атаку шел. Сначала очень страшно было, сейчас ничего, притерпелся...

Что он мне еще скажет? Конечно, ничего. Ведь Иван Иванович — офицер, батальонное начальство. Не станет же он передо мной открываться как на исповеди.

— Шинель на спине, — Кузнецов усмехается, — рассадило осколком. А до тела не достал. Вон, глянь сам.

Да, Ивану Ивановичу повезло. Пройди осколок сантиметра на два-три ниже и не калякал бы я с ним сейчас. Шинель была распорота от воротника до хлястика. Кто-то наскоро зашил прореху, из которой торчали клочья ваты: видно, не только шинель, но и телогрейку зацепила немецкая сталь.

— Что ж, с крещеньем вас, товарищ младший лейтенант.

— Спасибо. Ты во что, Сережа, скажи своим: завтра с утра с нами пойдет в атаку и второй эшелон полка. Сил будет больше. Сам-то я с твоими ребятами не смогу увидеться, в шестую роту надо. Прощевай, Сережа.

Ни в восемь, ни в девять утра нам не пришлось атаковать немцев. Они опередили нас.

Отдых пехотинца в окопе зимой, да еще ночью, ветреной и промозглой, — это просто полудремотное сидение, скорчившись, с упрятанными глубоко в рукава шинели коченеющими руками, с частым постукиванием зубов, от которого моментально просыпаешься, едва нашему великому целителю — сну удается смежить солдатские веки.

Вот такой именно отдых и прервали у нас немцы ранним утром 14 января 1945.

Сначала они обрушивают на нас снаряды и мины. Обрушивают метко. Очевидно, и этот рубеж тоже помечен на картах немецких артиллеристов.