Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине - Виль Липатов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван незаметно добрел до своего крыльца и вдруг увидел в прихожей свет. Чудеса! Почему вдруг Настя дома, если сегодня воскресенье и ей маяться во Дворце до двенадцати? Заболела? Районный начальник приехал? Все могло произойти, если Иван в очко за пять минут шестьдесят один рубль выиграл.
– Настя? Ты где?
– Здесь!
Настя, касаясь руками пола, сидела в кресле, в пальто и косынке, в грязных сапогах. Иван подошел осторожно, точно на самом деле разразилось несчастье.
– Что стряслось, Настя? – мягко спросил Иван.
Настя глядела в затемненный угол гостиной, глаза были тусклыми, рот – чужим, совсем не похожим на Настин; смотрела она в угол так, словно ей немое кино показывали, но без титров, и ничего нельзя было понять. «Пусть помолчит! – подумал Иван. – В беде молчать легче, чем разговаривать».
– Ты хоть разденься, – посоветовал Иван. – А я кофе сварю. Точно заводная кукла, Настя, не поднимаясь, сняла пальто, протянула Ивану, а когда он показал на сапоги, вдруг резко встала и, взяв пальто, вышла в прихожую, да и застряла в ней. Минута прошла, другая, третья – жена не возвращалась.
– Настя! – окликнул Иван. – Да ты хоть голос подай! Настя стояла в дверном проеме, словно портрет в рамке, – стройная такая, спортивная.
– Кошмар какой-то! – усмехнувшись, сказала она. – Вся деревня во Дворец культуры кинулась, вся деревня пришла спасать Настю Поспелову… – Она снова усмехнулась. – Глазами хлопаешь? Ничего понять не можешь? Вот и квиты! Я тоже ничего не могу понять… Только начали репетицию, прокрадывается в комнату наша уборщица тетя Варя, подзывает меня, шепчет: «Глебовна, а Глебовна, у твово эта сволочуга Любка сидит. Беги, девонька, выцарапай супостатке зенки бесстыжие»… Ну проводила я тетю Варю, минут через десять мой заместитель заходит, тоже шепчет на ухо: «Вам бы домой надо заглянуть, Настасья Глебовна!» И этого проводила. Минуты не прошло, как появляется Тамара Гусева и тоже приглашает шептаться. – Настя опять усмехнулась. – Вышла из клуба, и что ты думаешь? Меня по дороге домой три женщины остановили: «Выцарапай ты ей, заразе, глаза! Это всей деревне да родителям стыд и срам!»
По-простому, по-деревенскому, бабы-то были правы! Жила Любка замужем за Маратом Ганиевичем, поставить себя правильно не захотела, ушла от него по-плохому, а Иван Мурзин этого не вытерпел – женился. Не лезь теперь в семейную жизнь, не ходи на глазах у всей деревни в Настин дом, не мешай жить женщине, которую вся деревня любит и уважает и как человека и как очень старательного директора Дворца культуры.
– Теперь я и не хочу, но всем сплетням начинаю верить, Иван! – сказала Настя. – Это страшно, Иван, если сегодня…
– Не продолжай, стоп, Настя! – холодно прервал жену Иван. – Я на тебе женился, ты замуж за меня вышла, сама знаешь, почему такое произошло. Но мы из одной чашки едим, в одной кровати спим, – значит, ты мне жена, и тебе я не могу изменить. – Он помолчал и грустно добавил: – Не все мужчины одинаковы, Настя.
Беззвучно, продолжая стоять в дверном проеме, Настя заплакала, да такими слезами, каких Иван не видел, хотя бабьих слез при нем было пролито много. И отец помирал, и дед помирал, и погорельцы в деревне были, и мужья-пьяницы жен били, и не пьяницы били – всего насмотрелся Иван, а вот как Настя плакала, такого не видел. Она даже словно бы и не плакала, а вся-вся пропиталась слезами, горечью и тоской, казалось, что не за одну себя, а, может быть, за всех женщин плакала Настя Поспелова, которая километровую и быструю реку Обь туда и обратно – одним махом и без передышки. Такие слезы проливала Настя, что Иван осторожно опустился в кресло, затаился, замолк, чувствуя, как чужая боль перехватывает дыхание. «Как же ей не плакать? – по-глупому думал он. – Выросла в Ленинграде, жила бы при родне, вышла бы замуж за хорошего человека. А что получается? Уезжает из Ленинграда, живет в холодной дыре, ничего в деревенской жизни понять не может, а здесь ходит-бродит какой-то Иван, носится с какой-то Любкой, а потом на тебе самой женится. От такого смолокур заплачет, а уж городская женщина…»
– Я сейчас, я сейчас, Иван! – бормотала сквозь слезы Настя. – Я сейчас кончу, вот-вот кончу, накрашусь и… Ой, сейчас, Иван!
Шатнувшись, Настя ушла в спальню, пробыла там долго, минут двадцать, а когда вернулась, Иван только губу прикусил – стала рыжей, коротковолосой, похожей на всех артисток сразу: надела парик и густо накрасилась да намазалась.
– Выход номер первый! – сказала Настя. – Роковая рыжая женщина ждет жгучего брюнета…
Она села, положила ногу на ногу, закурила длинную сигарету, пустила дым в потолок.
– Еще минутку помолчи, Иван! – попросила Настя. – Ты хочешь купить сто конвертов и пронумеровать их, чтобы я тебе в армию писала. Пустая затея!
Настя в эту минуту была точно такой, какой возвращалась с другого берега Оби в красном голом купальном костюме.
– Не буду я на твои письма отвечать, Иван!… Помолчи, я же просила… В армию я тебе напишу письмо только одно. Потерпи… Беда случилась, очередная беда! Я тебя, Иван, люблю. Какой уж там полярник! Не любила я его, а вот тебя люблю! И ничего мне теперь не страшно, не обидно – ведь на любовь не обижаются.
– Настя!
– Я тебя сегодня вообще прошу молчать, Иван! – властно прикрикнула жена. – Ты сегодня наговорился всласть.
Такого не бывало с Иваном, чтобы спать хотел так, что не было сил подняться, раздеться и улечься в кровать, – слабый, никлый, выжатый. Спать, спать, спать! Думать не надо, слушать не требуется, видеть ничего нельзя, кроме снов.
– Я спать пойду, Настя. Мне, чувствую, выспаться надо. Что-то сильно я устал. – Он сквозь зевоту улыбнулся. – Мой дядя Евграфий, который последний пьянчужка был, всегда мамке говорил: «Эх, сеструха, от водки проспаться можно, проспавшись, сеструха, опохмелиться можно, а вот от жизни-жизнюхи не опохмелишься, а проспаться можешь только возля трех берез!» Это у нас раньше на кладбище только три березы росли…
13
Дней за пятнадцать до ухода Ивана Мурзина в армию деревню Старо-Короткино опять потрясли волнения, да посильнее тех, что вызвал уход Любки Ненашевой от преподавателя русского языка и литературы. Участником этой истории оказался человек, которому не только нельзя было с Любкой Ненашевой по одному тротуару рядом ходить, а полагалось таким, как Любка, правильно разъяснять вопросы брака, семьи и любви.
Короче говоря, колхозный парторг Филаретов А. А. два вечера подряд разгуливал с Любкой по деревянному тротуару, о чем-то горячо беседовал с ней, и поначалу в деревне думали, то он среди Любки ведет разъяснительную работу, склоняя ее пойти трудиться на молочнотоварную ферму. Однако дня через три после этого на кинофильме «С легким паром» парторг Филаретов А. А. сидел не рядом с Любкой, а позади, то есть мог наклоняться к ней и беседовать о чем угодно, причем Любка, закидывая голову назад, тихонечко смеялась, точно ее щекотали, а человек пять слышали, как Любка прямо сказала: «Ой, как интересно!»
На следующий день случилось целое происшествие: парторга и Любку приметили на самой укромной скамейке в деревне – переулок, тупик и забор, образующий у скамейки острый угол, так что заметить сидящих можно только вблизи. Этим и занялась Авдотья Мурзина, какая-то тетка Ванюшки, и, накрыв с поличным голубчиков, пошла прямой дорогой к жене Филаретова А. А., учительнице математики Ларисе Федоровне. Жена парторга, занятая трехлетним сыном, тоже Филаретовым А. А., то есть Сашкой, Авдотью Мурзину встретила не по-людски.
– Подите прочь! – сказала она грубо. – Сашенька, не слушай тетю. Папа на собрании… Извольте покинуть мой дом, гражданка Мурзина.
Неизвестно, бегала ли в этот вечер учительница Лариса Федоровна смотреть на укромную скамейку, но обиженная Авдотья Мурзина, вместо того чтобы рассказать про скамейку одной соседке, пол-улицы обегала, и вся деревня наутро говорила, что Филаретова А. А. из партийных секретарей выводят, потому что он семью бросает и женится на Любке Ненашевой, как только она разведется с Маратом Ганиевичем. Конечно, вся деревня встала на дыбы, и жене парторга Ларисе Федоровне ничего другого не оставалось, как начать слежку за мужем в большой тайне. Она добилась успеха, так как только один Филаретов А. А. из всей деревни не знал, какие ведутся насчет него разговоры, и, конечно, привел Любку еще раз посидеть на укромной скамейке. Любка, наоборот, все знала, отец пообещал выпороть ее солдатским ремнем, и не очень удивилась, когда раздался голос учительницы Ларисы Федоровны:
– Боже, а я не верила! Александр!
Парторга в деревне уважали и любили за доброту и справедливость, знали, что с женой Ларисой Федоровной он живет душа в душу, и поэтому весь справедливый гнев деревня обрушила на шалавую Любку, от которой нет никому покоя в Старо-Короткине: одного мужа бросила, словно картофельную шелуху, Ванюшку Мурзина тоже обманула, замуж не вышла, хоть к нему на сеновал и бегала, а теперь добралась до партийной власти, которая тоже – живой человек. У сельповского магазина все та же Авдотья Мурзина, обиженная женой парторга, так рассуждала:
