Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура - Елена Полякова

Маятники всех часов стучат то громко, то замирают. Войска поют «Боже, царя храни!», студенты поют «Марсельезу» в русском варианте («Отречемся от старого ми-и-и-ра…»); все поют свои варианты «Дубинушки»:

Настал, настал тяжелый часДля Родины моей,Молитесь, женщины, за нас,За наших сыновей…

Хор подхватывает:

Трансваль, Трансваль, страна моя,Ты вся горишь в огне…

В середине века итальянцы запоют по-итальянски: «Выходила на берег Катюша…» В начале века Россия на русском языке поет-молится о Трансваале, о Бурской республике на юге Африки. Она остервенело, отрядами, семьями борется с английскими войсками.

Англичане победят непременно. Потому что аборигены их поддерживают, дают проводников и еду, на них надеются. Ведь африканцы для африканеров — буров (голландцев по происхождению) — зверье, как индейцы Северной Америки для приплывших европейцев. Потому африканцы помогают англичанам, люто ненавидя буров. Что из этого выйдет, все увидят много позже, но пока, в девятисотых, песня африканеров отдается в России молитвой — «за наших сыновей». А «Питер Мариц — юный бур из Трансвааля» — глашатай восстания, станет легендой в России на многие десятилетия. Идеалом для русских мальчиков.

В марте 1901-го (двадцатилетие со дня гибели царя Александра Второго) Мария Павловна Чехова пишет брату из Москвы в Ялту:

«Закусок, окорок и чашки привезу.

В Москве творится что-то страшное — студенты, рабочие, Толстой — страшно ходить по улицам. Стало тише. Приеду, расскажу».

Рассказать есть что. В Москву перекинулись все слухи, все свидетельства очевидцев громады — демонстрации у Казанского собора. Четвертого марта там произошло истинное побоище. Казаки били сверху, с коней нагайками. Студенты и студентки стаскивали казаков с коней. Мертвые, искалеченные — с обеих сторон. А ведь еще не успели в марте опомниться от февральского события: Святейший Синод отлучил от церкви очередного еретика. Гореть в геенне огненной Льву Толстому «за ниспровержение догматов православной церкви и самой сущности веры христианской».

Слухи, следствия, похороны студентов, задавленных казачьими лошадьми. Письма идут быстро. Одиннадцатого марта Мария Павловна пишет брату: «Сейчас… виделась с Горьким. Он ужасы рассказывает про Петербург (то есть про Казанский…) … Вчера после заседания Общества народных развлечений ужинали в „Праге“. Было приятно». Горький, конечно, не только ужасы рассказывал про петербургские события. Он изначально относится к тем, кого сегодня называют харизматическим лидером. Горький на переломе веков оттягивает к себе толстовцев, анархистов-кропоткинцев. Действует сам, определяет действия других.

Сулер с первой встречи — среди многих, живущих под воздействием Горького. И немногих, воздействующих на Горького. Сулер связывает Крым с Францией, Москву со Швейцарией. Деньгами снабжает Горький, всегда щедрый на дело. Пишет Сулеру: «И хочется, и нужно видеть тебя». Пишет о Сулере: «Боюсь, что его посадили в тюрьму, ибо он ездил в Киев по делу, за которое вообще принято сажать в тюрьму».

Пока не посадили. Пока, получив (или взяв в редакции, у кого-то из причастных к их делам) горьковские деньги, Сулер внесет в записную книжку расходы. Сколько ушло на клей, на конверты и прочее. Конечно, не напишет «на шрифт». Нарисует между записями корабль. Или пальму. Или какую-то рожу.

Дача «Нюра» в Олеизе-Мисхоре у самого синего, а в шторм серого моря. Весной-осенью здесь людно. С каждым годом растут дачи, обустраиваются пансионаты. Вереницы отдыхающих тянутся от моря в Кореиз, вверх вдоль горной речки. Мужчины в чесучовых костюмах помогают дамам, придерживающим вуали. Все дышат смолистым воздухом, все радуются синему небу, синему морю. Из Кореиза, если отправились в дальнюю прогулку, идут налево, по направлению к Ялте. Вскоре видят впереди просторную виллу, похожую на замок, словно на юге Франции. Замок — дача графини Паниной, либералки, благотворительницы. Народный дом в Петербурге — ее рук, вернее, ее денег творенье. На свою крымскую дачу она пригласила Льва Николаевича с семейством: всем найдется место, можно работать, пером писать, либо на «Ремингтоне» стучать. Сидя на веранде, ячменный кофе пить, на письма отвечать, приезжих, пришедших принимать.

Льву Николаевичу закладывают коляску, или он легко, неутомимо идет верхней, тенистой «царской тропой» к Ялте. Снизу с дачи «Нюра» к нему часто поднимаются Пешковы, Сулер бегает вверх-вниз от Пешковых каждодневно к заболевшему Толстому. Толстой зовет его «Левушка», словно еще одного сына. Крымский воздух приносит подчас не излечение — обострение болезни; дышать становится не легче — тяжелее, доктор, выстукивая больного, ставит диагноз: пневмония. Воспаление легких тяжелая болезнь, в семьдесят с лишним лет почти не излечимая. Нет еще никаких антибиотиков, есть только горчичники, банки, растирания, питье с лимоном.

С концом сезона отбывают отдыхающие, остаются местные жители и больные. Зима здешняя пронизывает сыростью, ветрами, скукой, от которой и работа не спасает: «Тоска доходит до физического ощущения ее. Когда идет разговор, мне кажется, что все лгут и притворяются, кроме Чехова, который все больше молчит». А о болезни Льва Николаевича Сулер вспоминает: «Перебои сердца: к нему никого не пускают, но когда он узнал, что я приехал, то велел меня пустить, и я просидел у него с четверть часа. Из свидания я вынес впечатление, что он очень боится смерти. Это мне очень неприятно было видеть в нем».

Кризисные дни, когда все измучены, испуганы, раздражены, и чем больше людей, тем сильнее напряженность. Софья Андреевна вдруг кричит, что не может больше спать на кушетке. Александра Львовна скачет на коне в Олеиз на дачу «Нюра» — нужно срочно и тайно вывезти из Гаспры рукописи, переписку Льва Николаевича: есть сведения, что жандармерия готова к смерти Толстого, к тому, чтобы сразу опечатать и изъять все крамольное. В парке Гаспры, на уклонах Кореиза все время как бы гуляют вроде бы праздные люди. Сулер тут же организует своих знакомцев, то есть садовников, грузчиков, лодочников, и те вышибают наблюдателей. Он сам скачет в замок-дачу, набивает бумаги под рубашку, в шаровары, в карманы и исчезает с этим грузом на послушном коне. К Пешковым нельзя, поэтому прячет все где-то у знакомцев, чтобы через несколько дней доставить все обратно в замок. Кризис разрешился благополучно. Тут же больной потребовал свою бесконечную рукопись, чтобы ее продолжить. «Художественное» он почти не пишет, не творит словом других людей, но говорит с людьми реальными: «трудитесь, не лгите, не курите, Богу служите. Бог — это любовь, добро, деяния, а не обряды церковные».