Ляля, Наташа, Тома (сборник) - Ирина Муравьева

– Ты что, выжить меня решила? – Он вдруг почувствовал, что у него закололо в кончиках пальцев.

– Ах, – так же ласково шепнула Марина, – ты, кажется, предлог ищешь? Решил изменить жизнь? Пожалуйста, никто не держит!

– Дрянь! – вскрикнул он и запнулся. Изнутри мозга выплыл ее голос: «Потому что твоя дочка дома».

Вошла Люда с внуком на руках. В длинном халате, как всегда. Бледная, измученная, с набрякшими верхними веками. Он наклонился к спящему свертку. Ребенок открыл вишневые глаза. Он поцеловал его и, подойдя к Марине, погладил ее по голове:

– Устала ты, девочка. Я понимаю, ты устала…

На следующее утро – ни свет ни заря – в доме появилась няня. Она была похожа на старуху-сибирячку с лиловыми щеками, у которой он когда-то снимал угол. Огромная, седая, с хитрым, изъеденным оспой лицом. Внесла в кабинет черный, перетянутый веревками чемодан и попросила его убрать со стола мраморную голову.

– Чего на меня чужой мужик пялиться будет, – сказала она и подмигнула Люде. – Захочем – живого сыщем.

Это было в субботу. Что там, в Калуге? Ждать понедельника и звонить ей на работу? «Нелепая все-таки жизнь, – первый раз сказал он себе. – Вот сейчас, например. Как я узнаю? А если и впрямь с парнем, не дай бог, что-нибудь случилось?» И тут же вспомнилось, как вчера ее муж кричал в трубку: «Алло! Говорите!» Конечно, он ждал известий о сыне, и она, наверное, стояла рядом.

Ему стало не по себе. «Нелепость. Кто ей на самом деле ближе, чем я?» И тут же пришло в голову, что это ложь: совсем не так они близки, как ему иногда кажется. Чем они связаны? Любовью? Он поморщился. Слово было шершавым, заезженным, неловким и ни о чем не говорило. Тогда, может быть, страстью? Ну, предположим. Но ведь и этого недостаточно для целой, расчлененной на долгие повторяющиеся дни жизни. Что ждет их? В его пятьдесят четыре года? «Нет, лучше не думать, – твердо сказал он себе. – Все равно я ничего не решу. Слишком нас много в этой истории. И лучше сейчас же поехать в Калугу. По крайней мере, буду с ней в одном городе все воскресенье, буду рядом, если что…»

Сын неожиданно отыскался у немолодой разведенной женщины, с которой он, как выяснилось, был близок уже несколько месяцев. Потом они как-то тяжело разругались, сын не мог найти себе места, опять поехал к ней и тут совсем потерял голову, остался ночевать, не позвонил домой, не предупредил. Кто-то из его институтских друзей сжалился над ними и дал адрес, буркнув, что Петя, возможно, там. Муж примчался прямо из больницы на служебной машине. Долго плутали по пригородной улице, исполосованной следами грузовиков. Наконец толкнули перекошенную калитку, шарахнулись от бросившейся на них свирепой дворняги и начали стучать в дверь низкого, нищего, со слепыми оконцами дома. На крыльцо вышла женщина с перекинутой на высокую грудь распущенной косой, босая, в простой белой рубашке и незастегнутой юбке, похожая на героиню каких-то советских фильмов о войне. Когда они назвали себя, она безудержно расхохоталась и зажала рот кончиком косы. «Ой, не могу, – заливисто хохотала она. – Котенка своего выручать приехали? Ему что, в школу завтра вставать? Уроки не сделал, да? Ой, не могу! А он у бабы! Ой, не могу!» Она покачнулась от смеха, и тут они почувствовали, что от нее сильно пахнет вином,

– Ну, и что же дальше? – спросил он.

Истекала суббота, проведенная им на колесах. Приехав в Калугу, он все не мог решиться позвонить ей, слонялся возле дома, задирал голову, пытаясь разглядеть что-то в окнах шестого этажа. Наконец набрал номер и сразу же услышал негромкое: «Спускаюсь». Куда они сейчас ехали, он и сам не знал. Очень хотелось есть, но он понимал, что она должна выговориться, и поэтому грустно, сочувственно слушал, не перебивая.

– А потом мы вошли внутрь… – Она перевела дыхание. – Там такая грязь, бутылки, окурки. Две комнатки, крошечные. В первой Пети не было.

Он осторожно покосился на нее и был поражен тем, как она изменилась за это время: черты лица странно опустились, глаза потеряли всю свою голубизну, стали серыми и неподвижными.

– Петя отказался ехать с нами, – продолжала она, глядя прямо перед собой. – Муж попросил его выйти на минуту, поговорить. Я осталась с ней. Она мыла посуду не оборачиваясь, словно меня не было. И я страшную глупость сделала. Я спросила: «Зачем он вам? Вы ж взрослый человек, а ему всего девятнадцать». И она расхохоталась мне прямо в лицо. И знаешь, что сказала? – Она опять замолчала.

– Что? – спросил он.

– Она сказала: «А вы сами-то пробовали без мужика? Без этого дела?»

Она запнулась и громко сглотнула подступившее отвращение. Оба молчали. Он вдруг почувствовал, что весь этот рассказ вызвал в нем странное раздражение, словно в ее голосе и в интонации было что-то, напрямую связывающее их жизнь и эту нищую продымленную комнату, в которой пьяная баба оскорбила ее случайным намеком.

– Ну и что теперь? – справившись с собой, спросил он.

– Теперь? – отозвалась она. – Ничего. Я не могу на него смотреть. Мне надо привыкнуть.

– Чепуха какая-то! – вдруг сморщился он. – К чему привыкнуть? Что ты ведешь себя как гимназистка?

Она посмотрела на него своими изменившимися глазами. Лицо ее залилось яркой краской.

– Что ты имеешь в виду?

– Да ничего, – с нескрываемой досадой пробормотал он. – Все через это проходят. Закалится немного. Перебесится.

Она вдруг закрыла лицо руками, словно ей стало стыдно за него. Потом отняла руки и отвернулась. Они сидели рядом, смотрели в разные стороны.

– Отвези меня домой, – жестко произнесла она. – Поздно. – И добавила вскользь: – Жалею, что рассказала тебе.

Выскочила у подъезда и скрылась в нем, ни разу не обернувшись.

«Ну и что? – продолжал он мысленный разговор с самим собою, согнувшись над рулем и глядя в пупырчатое шоссе. – Зачем я потащился туда? Угробил целый день, не ел, не выспался… Чтобы слушать об этих подростковых проблемах? И выдержать еще одну сцену? Мало мне их дома!» Ее подурневшее лицо не хотелось вспоминать. Особенно эти чужие напряженные глаза. «Пусть теперь как хочет. Увидимся – хорошо, не увидимся – переживу. Надоело мне все это», – решил он и включил радио. Сморщенные темные избы тянулись по обеим сторонам шоссе. Шел вялый дождь, и было ветрено, холодно.

Через пару недель они помирились. Он позвонил в Калугу, и на следующее утро она приехала. Встретились они на квартире у бабушкиной подруги Ляльки, которая оставила свой ключ, на время переселившись в Тамбов к заболевшей сестре. То, как, задохнувшись, они бросились друг к другу, едва переступив порог этого пахнущего ландышевыми каплями старческого жилища, удивило обоих. Кажется, она плакала. Потом наступила чернота, в которой остался только кровяной вкус поцелуев и острые углы костлявых этажерок, на которые они натыкались руками.

– Она была очень предана ему, – говорит мой отец. – Теперь, когда его нет, все это так понятно… Так просто. Глупая жизнь у них была, скверная.

– А он? – спрашиваю я.

– Что – он?

– Он был ей… предан?

– Как тебе сказать? De mortuus aut bene aut nihil, – усмехается отец. – Наверное, был. По-своему. Но когда я говорил ему, что надо все бросить и жить с ней, он замыкался и уходил от этого разговора.

В самом конце шестидесятых годов в городе началось брожение, затронувшее, как ни странно, и его. Начали приезжать тихие знакомые из провинции, былые друзья по гимназии, чудом уцелевшие, просили у него пристанища на неделю, на две. По утрам они надевали до блеска выглаженные старомодные костюмы, повязывали провинциальные яркие галстуки и уезжали на весь день в низкорослое здание московского ОВИРа, где просиживали бесконечно долгие очереди к самому главному, от слова которого зависело, увидят они или нет троюродного дядю, проживающего в настоящее время в государстве Израиль. Он с удивлением заметил, что под тихой внешностью часто прятались мужество и готовность на риск. «Или ты думаешь, что можно здесь жить, Михеле? – нараспев говорили былые друзья, подзабывшие немецкий и польский, зато напитавшиеся характерной южной интонацией. – Или ты думаешь, что нам за детей не страшно?» Он только усмехался, пряча неловкость и стараясь, чтобы они не заметили косых взглядов недовольной Марины и растерянных – Люды.

В это же время он и получил потрепанное письмо, судя по всему, прошедшее огонь и воду и непонятно как доставленное ему. Письмо было написано по-немецки взволнованным женским почерком. «Дорогой Михеле, дорогой брат! – читал он. – Помнишь ли ты свою длинноносую кузину Адель, которая так любила тебя в детстве? Если забыл, то знай, что я не обижусь, потому что понимаю, что такое наша бедная память и прожитые годы. Сейчас мы снова живем в Висбадене после всего, о чем страшно вспомнить. Вырастили трех дочек, младшая вышла недавно замуж и уехала с мужем в Англию. А две здесь, неподалеку. Я давно уже бабушка и наслаждаюсь этим. Живем мы неплохо, и денег хватает, можем даже позволить себе слегка попутешествовать, увидеться с родными, которых так раскидала проклятая война. Кроме тебя, дорогой брат, никто из наших не забрался так далеко, и всем нам очень горько. Но мы слышали, что сейчас из России начали выпускать людей в гости, так вот мы и думаем: не приедешь ли ты хотя бы повидаться? Если это дорого стоит, напиши, и мы с мужем с радостью вышлем тебе денег на дорогу. Мне кто-то сказал, что за такое письмо у тебя могут быть неприятности. Не знаю, правда это или нет. Не угадаешь, кому теперь и верить. Говорят разное, голова идет кругом. Если бы ты знал, как я жду тебя и как счастлива была бы раскрыть перед тобою свое сердце, поплакать и повспоминать. Ведь ты подумай только, дорогой мой: целая жизнь!» Из письма вылетела цветная фотография самой Адели, превратившейся в седую, круто-кудрявую улыбающуюся женщину, присевшую на краешек плетеного стула посреди зеленой, коротко стриженной лужайки.