Воспоминания о школе - Джованни Моска

Палец он перевязывает длинной марлевой повязкой — тоже как мальчишки, которые на любую малюсенькую царапину наматывают огромные бинты и, не снимая их неделями, ходят с гордым видом и рассказывают всем разные невероятные версии того, что с ними приключилось…

Видно, именно из-за того, что маэстро Пальяни слишком похож на своих учеников, они не очень-то ладят друг с другом: в те минуты, когда по чудесному стечению обстоятельств в коридоре первого этажа стихает плач малышей и крик воспитательниц, можно услышать чуть дрожащий голос маэстро Пальяни:

— Вы ничего у меня не получите! Вы плохо себя вели сегодня. Новые карандаши для рисования я буду раздавать только завтра, и то лишь тем, кто их заслужил!

Учителя рассказывают, что Пальяни на самом деле очень богат, что у него где-то лежат накопленные за долгие годы деньги, которые он не тратил все это время. Но это неправда. Правду знает директор: у маэстро Пальяни есть тысяча лир, всего тысяча, отложенная по грошу за сорок лет работы…

И знаете, где именно он хранит эти деньги? В копилке, как все мальчишки. Тысяча лир серебряными и никелированными монетками в копилке, которая уже не звенит, потому что наполнена до краев. И что же собирается купить себе на эти деньги маэстро Пальяни, когда выйдет на пенсию? Коляску, он говорил об этом тысячу раз, коляску, чтобы выезжать на прогулки в теплые зимние деньки, когда светит солнце…

А лошадь? На тысячу лир он и лошадь сможет себе купить? Очевидно, он в это верит, так же как мои мальчишки, которые подарили мне однажды в конце года тридцать монет, чтобы я купил себе ручку с золотым пером. Тридцать монет… Им они казались целым состоянием. Так и маэстро Пальяни тысяча лир кажется огромной суммой, на которую он не только коляску, но и лошадь сможет себе купить…

Он живет один, жена умерла много лет назад. Дети навещают его редко.

— Маэстро Пальяни, вам не жаль уходить на пенсию, оставлять школу, ребят?

— Ох уж нет, наоборот — я рад! После сорока лет, проведенных в школе, я имею право пожить в свое удовольствие, о себе подумать, заняться тем, чем школа не позволяла мне заниматься все эти годы…

Бедный старик Пальяни…

Я не буду спрашивать, чем же именно школа не позволяла ему заниматься все эти годы, — он все равно не найдет, что ответить. Ничем он не будет заниматься — школа и есть его жизнь, ничего больше.

А когда школа закончится… когда она закончится, он обнаружит, что лошади стоят очень дорого, и тогда он должен будет отказаться и от коляски, о которой мечтает уже столько лет, как мальчишки мечтают о велосипеде…

Сегодня он выходит на пенсию.

С утра, перед тем как прийти в школу, он подстригся и побрился.

Оделся во все новое: свежий белый воротничок на яркой рубашке, только вот галстук некому было повязать — с горем пополам завязанный узел сбился набок, и под ним видна латунная пуговичка, такая блестящая, что кажется золотой.

Он пришел сегодня без пальто и без обрезанных шерстяных перчаток. Потому что жарко или потому что маэстро Пальяни с сегодняшнего дня начинает новую жизнь?

Маэстро входит в класс, здоровается с ребятами, раздает все то, что конфисковал у них за год, — все, кроме перочинного ножичка, который он оставил себе. Ножик и бело-красно-зеленый шелковый платочек…

Пришло время освободить ящики стола. Он открывает их в последний раз, прощается с бронзовым пресс-папье в форме гондолы, которое долгие годы верой и правдой служит, прижимая гору тетрадей, лежащих на учительском столе для проверки: это не его пресс-папье, а школьное, так что придется оставить его здесь. Прощается с чернильницей, с ручкой, со своим столом, на котором, хоть он и содержался всегда в идеальном порядке, годы и привычки оставили свои, незаметные чужому глазу следы. Но маэстро их хорошо помнит и в последний раз дотрагивается до знакомой царапины, проводит рукой по родному почти пятнышку, по той шероховатости, которую каждый день машинально, пока ребята писали что-то в тетрадях, он потирал пальцами…

Прощается он и с пятном на потолке — если долго на него смотреть, оно напоминает дракона — и думает о том, что завтра он уже не увидит на полу, как раз перед дверью, выступающую плитку, о которую все время спотыкаются мальчишки, а иногда и он сам, потому что, прекрасно о ней зная, все время забывает…

Скрепя сердце он раздает простые карандаши и карандаши для рисования, но не красно-синие — эти принадлежат ему одному и никому больше, он заворачивает их в бумагу и, пока будет жив, будет точить их у себя дома перочинным ножиком с тремя лезвиями на пружинке.

Вот и настал конец урока.

— До свидания! До свидания, синьор учитель…

— Прощайте, ребята. Есть кто-то, кому не досталось карандашей? Кому-нибудь я что-нибудь не вернул?..

Есть один, у него когда-то был перочинный ножик.

— Прощайте, прощайте, ребята. Я иногда буду заходить к вам, навещать…

Класс опустел.

Маэстро Пальяни в последний раз закрывает свой ящик.

Наверху учителя во главе с директором ждут начала банкета.

Мы собрались в директорской. На столе стоят две бутылки и много-много бокалов. Воспитательницы из дошкольной группы тоже зашли на огонек.

Последним входит маэстро Пальяни. Под мышкой у него какой-то сверток.

В распахнутое окно светит яркое солнце. Бутылки сияют, как на художественных фотографиях, бокалы искрятся. Гул детских голосов за окном утих. Директорские часы, поддерживаемые двумя бронзовыми матронами, мерно тикают, и никто не решается нарушить тишину. Молоденькие воспитательницы смотрят на печенья. Учительницы полукругом расселись вокруг директорского стола, за ними стоят учителя.

Директор должен сказать речь, но никак не может начать: он стоит, опустив вниз голову, и водит пальцем по столу, потирая лоб другой рукой. Одна пожилая учительница покашливает, другая уже вытирает глаза, не потому, что она так сильно любит маэстро Пальяни, а потому, что придет день, когда и в ее честь будут произносить речь… А директор все никак не решится.

Нужно дать ему в руку стакан. Я открываю одну из бутылок, наполняю бокалы и протягиваю один директору:

— Нет, что вы, сначала маэстро Пальяни.

Но Пальяни тоже не хочет пить первым.

Я беру два бокала и даю их одновременно Пальяни и директору. Все, теперь ему нужно говорить. Он поднимает бокал:

— За маэстро Пальяни, который уходит от нас. Школа — это большая семья, один за другим ее члены, когда настает момент…

Он подыскивает слова. Неважно начал. Но учительницы все равно уже плачут.

— Маэстро Пальяни уходит от нас, но мы никогда его не забудем, не правда ли? Мы всегда будем ставить его в пример как уникального учителя, посвятившего всю свою жизнь школе — жизнь, полную самоотдачи и самопожертвования…

К чему все эти пафосные слова? И почему, несмотря на их несуразность, они заставляют сжиматься сердце и чувствовать комок в горле?

— …Вы, маэстро, хоть и расстаетесь с нами, но все равно останетесь здесь, в сердцах у всех нас, — при этих словах директор выразительным жестом прикладывает руку к сердцу, — и мы снова вас увидим, правда? Вы ведь часто будете нас навещать? После сорока лет работы в школе из нее уже просто так не уйдешь. Школа — это ведь вся ваша жизнь, вас с ней связывают сорок лет воспоминаний. Как только вам захочется снова повидать ребят или нас, приходите непременно сюда, где вас любят, как члена семьи…

Дальше директор хотел бы сказать что-нибудь вроде: «…приходите, Пальяни, мы примем вас с открытыми объятиями, мы всегда готовы все для вас сделать, и я, ваш директор, буду, как и прежде, ценить вас и считать вас прекрасным, дорогим мне учителем, как если бы вы никогда и не уходили из этой школы…»

Но он не может. Поэтому он выпивает свой вермут и вместе с ним проглатывает слезы, которые совсем не к лицу директору. Мы все пьем вермут, кроме Пальяни. Бокал дрожит у него в руке. Теперь ему нужно сказать что-нибудь в ответ.

— Синьор директор, я, конечно, зайду, если вы хотите, но со своим классом и со своим столом я распрощался. Завтра туда придет другой учитель, который выбросит мою чернильницу и поставит на ее место свою. И в ящик тоже положит что-нибудь — не знаю что. Через год никто уже и не вспомнит, что это когда-то был мой класс. Мамы будут говорить: «Он был слишком старый и не понимал ребят. Лучше уж молодой учитель».

— Да нет, ну почему же… — пытается возразить кто-то из учителей.

Да потому что. Так и есть.

— Мне жаль, что приходится уходить, но мое время вышло. Для меня теперь начинается новая жизнь, наконец-то я займусь тем, что школа не позволяла мне делать все эти годы…

Чем он займется, бедный маэстро Пальяни?

— …и потом, знаете, я ведь откладывал понемногу и накопил, ну, не состояние, конечно, но вполне достаточную сумму, чтобы удовлетворить все свои давние желания… Синьор директор, вы позволите мне забрать с собой этот сверток? Здесь красно-синие карандаши, новые. Вы хотите спросить меня, что я буду с ними делать? Точить, синьор директор, точить, как я делаю уже сорок лет, каждый месяц… Да нет, тут их немало, мне хватит. Если я буду еще жив, когда они закончатся, тогда я как раз и забегу к вам в школу, взять еще. Синьорина Ченчи по старой дружбе выдаст их мне, как и всем остальным… Я буду точить их, синьор директор, перочинным ножиком…