«...Расстрелять!» – 2 - Александр Покровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Друзья покинули сарай тогда, когда убедились, что все идет хорошо.
Взрыв потряс галактику. С дома старушки, как по волшебству, снесло крышу; от сарая осталась одна только дверь, а от коровы – четыре копыта.
Мясо же ее, распавшись на мелкие молекулы, засеяло целый гектар.
Гена-янычар
Гена-янычар…
Он был командиром атомной лодки – атомохода. Небольшого роста, толстенький, он все время прихрамывал. До конца жизни его мучил тромбофлебит. И еще у него была ишемическая болезнь сердца. Он задыхался при недостатке кислорода,
– Химик, – говорил он мне, – у тебя не двадцать процентов во втором, а девятнадцать, врет твой газоанализатор.
Я проверял, и – точно: газоанализатор врал. Это был артист своего дела. Маг и волшебник. Сейчас все еще существует категория командиров, которые только в автономках видят смысл своей жизни.
Когда он заступал на вахту, дежурным по дивизии, на разводе начинался цирк. Он инструктировал развод ровно столько, чтоб успеть изречь:
– Я прошел сложный путь от сперматозоида до капитана первого ранга и посему буду краток. Помните: чуть чего – за пицунду и на кукан!
Замов он терпеть не мог. И делал он это в лоб, открыто. Как-то наш зам вошел в центральный и сказал:
– Вы знаете, товарищ командир, сейчас самый большой конкурс в политическое училище, по семнадцать человек на одно место.
– Конечно! – заерзал в кресле Янычар. – Каждый хочет иметь свой кусок хлеба с маслом и ни хрена не делать.
После этого в центральном наступила вакуумная пауза, когда каждый молча и тихо занимался своим делом. Гена-янычар…
Он чувствовал корабль каждой своей клеткой. Он даже угадывал начало аварийной тревоги – перед каждым возгоранием в электросети являлся в центральный пост. Это была мистика какая-то.
А плавал он лихо. Он менял по своему капризу проливы, глубины и скорости перехода, и мы – то крались вдоль береговой черты, то – неслись напролом, на всех парах, в полосе шторма и под водой нас мотало так, как мотает только морской тральщик.
Он мог форсировать противолодочный рубеж на полном ходу, ночью, чуть ли не в надводном положении, и ему все сходило.
Он рисковал, плавал «на глазок», по наитию, на ощупь, в нарушение всего. В его решениях порой не было ни логики, ни смысла. Но он всегда выигрывал, и мы всегда приходили из автономки необнаруженными, а для лодки это даже важней, чем удачная стрельба.
После похода, на разборе, за такие тактические фокусы ему тут же ставили два шара – и он обижался.
– Да идите вы… – говорил он своим однокашникам, которые давно стали орденоносными адмиралами.
После такого «разбора полетов» он всегда приходил на корабль, устало спускался вниз, предупреждал дежурного:
– Меня ни для кого нет, будить только в случае ядерного нападения, – запирался в каюте и в одиночку напивался.
Его извлекали из недр каюты, привлекали к какой-то ответственности, наказывали или только журили; прощали в конце концов и отправляли в море.
И море все списывало…
Он здорово ходил в море, Гена-янычар…
Штурман! Место!
– Штурман! Место!
Взгляд в правый иллюминатор и сразу в левый. Карандаш двумя пальчиками поднимается над картой. Пальчики разжимаются – карандаш падает – тык! – есть место.
Вася Дубасов свое дело знает. Невязка*– ноль. Прокладку в Финском заливе, когда в правый иллюминатор смотрит один берег, а в левый – другой, ведут только салаги.
* Невязка – ошибка (морск.).
Вася слегка подшофе, но это со вчерашнего. В этой жизни он уже занял свое крейсерское положение: он штурман этой страхолюдины, старший лейтенант, и ему тридцать лет. Всего тридцать лет, а уже старший лейтенант. Бешеная карьера.
Вася – отличный штурман, и поэтому его кидают с корабля на корабль. У него уже все есть; отдельная каюта, штурманская рубка и желание в сорок лет уйти на пенсию. Ни жены, ни детей – в море, жаба!
Не подумайте, что Вася – алкоголик. Просто иногда до чертиков хочется напиться. Вася отлично рисует. Кроме картин (чем он, кстати, будет заниматься на пенсии) у него есть еще карта Кронштадта, на которой с большой любовью пивными кружками обозначены все пивные точки. Как-то ее обнаружил комбриг. Он с удовольствием все просмотрел, потом ткнул пальцем в середину:
– Вот здесь забыл.
До чертиков Вася напивается только на берегу, то есть крайне редко. Напившись, он всегда идет на корабль. Там он останавливается перед трапиком, тщательно примеряется и… с первого раза с разгона ударяется в правую леерную стойку, отходит, опять тщательно… – и в левую, затем он всегда принимает решение забежать на трап изо всех сил. Изо всех сил разгоняется и, обычно промахнувшись, пробегая мимо трапа, с криком «И-и-эх!» падает в шинели за борт. Вода при этом «совершенно не Ташкент».
Пьющую ОВРу все жалеют, как неразумного ребенка: поднимут, отряхнут и направят в часть. Даже патруль не берет. (Конечно, если ты не орешь в четыре утра диким образом в кустах шиповника и не плачешь на бордюре от невозможности подняться.)
Если Вася попадает в ресторан, он, накачавшись, ходит по залу и целует ручки у дам.
– Ме-дам, – говорит Вася, подойдя к даме, – ваши прекрасные лопатки перетряхнули всю мою жизнь. Белена застилает глазницы, ме-дам, но душа уже рвется по позвоночнику, а ниже ватерлинии происходит угрожающее биение метронома. Корявая рука судьбы влечет нас навстречу друг другу… Короче… прошу разрешения ручку… лобзднуть… – после чего он наклоняется и у оцепеневшей девицы, видавшей всякие виды, но все-таки не такие, целует ручку.
А однажды он выкинул вот что. Вы знаете, как ошвартованы тральщики к стенке? Попкой и форштевнями (носами то есть) связаны на всякий пожарный. Между ними семь метров провисшего каната.
Вася поспорил, что с дрыном в руках он пройдет до канату, не шепелявя, с носа на нос. На ящик красненького. Он уже был налимонениый, но чувствовал себя прекрасно.
Канат выбрали втугую, Вася взял в руки дрын – это такая тяжеленная палка, которой отпихиваются от бревен, – и пошел. Метра два он прошел, а потом, вдруг поджав одну ножку, начал раскачиваться – и-эх! и-эх! – из стороны в сторону. Дрын затяжелел, и глаза у Васи выскочили, как два крючка.
Все оцепенели, а Вася крикнул: «Мама моя!» – и упал. Но, падая, он ухитрился одной ногой зацепиться за канат и сжать его под коленкой.
Все ахнули. Вася висит вниз головой и тычет дрыном в воду: пытается найти дно и от него оттолкнуться. А дна нет. Из Васи высыпается мелочь и документы, ему кричат: «Дуб, брось дрын!», он бросает дрын и медленно (тут главное – не спешить), работая коленом, хочет забросить на канат вторую ногу. И это удается. Забросил. Теперь вспоминается молодость: он подтягивается, уже вцепился руками и ногами, а глаза все продолжают вылезать.
– Дуб! – кричат ему. – Ползи сюда! Качните его! Да посильней!
Вася, вцепившись намертво, висел целый час. Его пытались качнуть, чтоб как-то сдвинуть с места. Его так качнули однажды, что он чуть не рехнулся. Потом закинули канат на шпиль и подтянули Васю к борту. Мда-а, есть что вспомнить.
– В следующий раз, – сказал ему тогда комбриг, – за такие художества я вам вставлю в жопу ручку от патефона и проверну, а вы в это время будете исполнять мелодии Дунаевского!
– Штурман! Место!
В правый иллюминатор и быстро в левый. Карандаш над картой – тык! – есть место.
Ночь
Ночь, старая чертовка, подползла и приникла к иллюминатору. Через открытую дверь железом и йодом дышал Тихий океан. В рубке распорядительного дежурного, за стеклом, выхваченный лампой из мрака, как редкое тропическое земноводное, мучился лейтенант. Два часа ночи. Лейтенанту катастрофически хотелось спать. Он терял сознание. Голова опускалась на стол, как ведро в колодец, рывками, все ниже и ниже; покидаемое мыслью тело билось в конвульсиях, стараясь устроиться поудобней. Голова добилась своего – биллиардно ударилась лбом о стол. Брызнули искры, лейтенант пришел в сознание и бешено оглянулся па дверь– Ему показалось, что в дверь кто-то лезет, черный, толстый. Футы, черт! Он остервенело помял лицо ладонями, но как только лицо осталось в покое, сознание закатилось, и голова рухнула снова.
Телефонный звонок расколол ночь.
– Да… – осипшим со сна голосом отозвался лейтенант.
– Что «да», чем вы там занимаетесь? – спросила трубка,
– Двадцать два, двадцать три, лейтенант Петренко, слушаю вас, – поправился дежурный. Сон отлетел, голова прояснела.
– Ну, то-то, – смилостивилась трубка, – где у вас командир дивизии?
– На месте… то есть дома.
– А начштаба, начпо… эти тоже по домам?
– Так точно!
– А где экипаж Петрова?
– В море.
– Когда приходят?
– Через месяц, наверное,
– Так, ладно, подождем, а экипаж Жукова, я слышал, прибыл с контрольного выхода?
– Так точно!
– Замечаний нет?
– Никак нет!
