BLUE VALENTINE - Александр Вяльцев

Два дня она не отрываясь читала роман друга, откуда-то выплывший и, видимо, не попавший в число сожженных рукописей (они, как известно, не горят). А утром в постели слезы. Тогда (в воскресенье) он точно решил уехать. О чем она и узнала по его возвращению с рынка (купил кое-что для ремонта стен, но не всей кухни — раз времени для этого у него уже нет).

— Соответственно, и в Питер, как ты понимаешь, я не еду.

Оксане дали задание проинтервьюировать Стрижака — любимого писателя друга. Это и было формальным поводом рвануть в Питер. Ну, и развеяться. Это развеянье готовы были даже оплатить: вернуть деньги за билеты — друг очень добр.

Снова слезы, очередное долгое выяснение отношений. Захар дал ей денег на билет. Перед его уходом с ней истерика. Почти такая же, как два месяца назад, забитая коктейлем сонапакса и элениума. Следовательно, он остается, и они едут в Питер. Более того — на машине (предложил как соломинку, как ребенку игрушку: загорелась, подействовало, стала смеяться сквозь слезы, обнимать его). А там будет видно. (Ничего не будет видно!)

Придя в себя, сказала ему любопытную вещь: она вспоминала его недостатки — потому что так ей было удобней: обосновывать необходимость разрыва. Ей больно представить любой его уход. Один раз она уже пережила его. Но у Захара больше не было сил. Неделя или две — посмотрим…

На следующий день он свалился с легкими: маниакально работал в кухне: разобрал печь и часть стены в их старинном доме. Это тоже помогало, как ванна. Накануне гулял с Лёшей, говорили о приезжающем Наумове. Зашел к Тростникову и дал свою повесть (это было последнее, что он успел написать). Вечером заходила Даша.

С ней было легче, чем раньше, когда он был склонен смотреть на себя очень серьезно. А теперь болтали о пустяках. Не мог ни с кем говорить об этом. Она, конечно, замечательное явление, хотя too sophisticated, как говорят американцы. Впрочем, можно воспринимать это и как комплимент.

Захару был ясен и широко открыт характер некрасивых людей. Но красивое женское лицо — это загадка. Наверное, женщина легко бы разобралась в ней, как он легко проникал прелесть “загадок” мужских. В тени (в сиянии) красоты ничего не разобрать. Все одинаково правильно и важно. Красота — это искусство, прежде всего искусство скрывать (что ты человек и материя, а не ангел и мираж)… Что стоит красоте скрыть недостатки характера?! Раз плюнуть! А мы ловимся.

Дашей можно было восхищаться, но вряд ли любить. Ее очарование было во многом сделанное (что не уменьшало его прелести). Она вся — бесконечная борьба, вооруженная крепость, всегда готовая как к отпору, так и к нападению. Интересно было бы понаблюдать ее под LSD.

Он свалился, а Оксана ушла не в свой день на работу: “закрывать грудью брешь”, как она выразилась. И не звонила. Кажется, ей была не очень интересна его болезнь. За весь день она не нашла времени позвонить и узнать, как он себя чувствует. Не говоря о том, чтобы прийти, благо идти недалеко.

…И вернулась в истерическом состоянии, со слезами в глазах. Насилу успокоил. Вышла в магазин — и снова-здорово.

— Мне кажется, я схожу с ума… — сообщила она.

Просто нервы, подумал Захар: берет на себя слишком много (обуздывать чувство — долгом). Да и без долга — ничего не получалось (проблема — с той стороны). И не могла по-прежнему с этим смириться. Красила стену, чтобы успокоиться.

Покраска стены, пасьянс и “Осенняя соната” — вот, что смогло ее отвлечь. Говорили об эгоизме дочери. Стали много в нем, фильме, понимать. Оказались ужасными эгоистами все. Для Захара было открытием, как тридцати-с-чем-то-летняя дочь, сама давно мать, переживает и помнит, что в четырнадцать лет мать отрезала ей косы (героиня) или купила туфли вместо босоножек (Оксана). Это не прощается и возводится в ранг трагедии.

Утром он был совсем без сил. Недоделанная кухня, болезнь, приготовление обеда. И все без всякого смысла и будущего. Не жизнь, а затянувшиеся похороны. Тот случай, когда разговоры о смерти и безумии не казались преувеличением. И неприятны, как вполне реальная перспектива.

А на улице солнце.

По мере того, как болезнь отступала, настроение падало. Захар с удовлетворением признал, что стал бесплатным приложением к домашнему хозяйству. Он готовил, поднимал и отправлял в школу, катал на машине родственников, возился с кухней. А она спала или сидела у компьютера, или перед ящиком (когда не плакала). И целовала в затылок: “прощай, душа моя”, убегая на работу. Какое-то кино, честное слово! В каждой женщине бездна лицемерия (может быть, безотчетного).

Тяжело разговаривать с женщинами и надеяться на их объективность. От вчерашнего часового разговора, начавшегося с обсуждения странного для Захара поступка лёшиной Ксюши (делала Лёше авансы и вдруг улизнула с другим), — запомнила лишь, что он “призывал ее думать над ситуацией” и “искать истину” (женщина — прирожденный карикатурист). Вроде Гумилева, якобы убеждавшего целый час свою знакомую из экипажа “быть как солнце”. Кому-нибудь расскажет и выставит дураком. И сама будет уверена, что Захар именно это и говорил.

Говорил же он, что женщина должна платить за успехи своего кокетства, что умозаключение “жизнь — это ад” — умозаключение шестнадцатилетнего, что не надо загонять себя в угол постоянным ощущением и фиксацией своей несчастности, что надо думать над ситуацией, а не только лишь эмоционально ее переживать — в истерике или безумном веселье. И что, может быть, есть более важные вещи, чем любовь, и что не надо ничего в жизни преувеличивать, — но надо попытаться понять, что наше так называемое счастье — и истина — не одно и то же. И что вряд ли мы, не поняв каких-то вещей, можем быть счастливы. Если только мы, случайно, не дети.

…Когда он шел по бульвару — он мог представить себя одного. Одного, возвращающегося в свою одинокую квартиру, чтобы что-то там делать с самим собой. Но — вот он поднимается по лестнице, вот он открывает дверь… Там не ждет его ничего неожиданного, неизвестного ему. Он входит, он открывает холодильник. Там тоже нет ничего неожиданного. Он берет пиво. Он берет книгу, он пытается писать картину… Творчество — единственная доступная ему область неизвестного. Только тут что-то непредсказуемо. Почему нужен человек? Человек — это область непредсказуемого. Это всегда сюрприз и загадка. Поэтому столь велика потребность в живой душе, чтобы жизнь не стала легким и пустым дуновением.

X. Питер

Первый раз он ехал туда на машине. При другой ситуации не поехал бы. Теперь напротив: чем хуже (непредсказуемее, опаснее, острее) — тем лучше. При выезде из Москвы Оксана спросила:

— А ты будешь брать хиппи, если они попадутся?

— Вот еще, чего ради?

— Как же, тебя же брали. Надо отдавать долги.

— Хиппи я ничего не должен. Если я кому должен, то это жлобам.

Километры не соответствовали отведенному им пределу, времени для преодоления известного расстояния требовалось гораздо больше, чем казалось по атласу. Притом что ехал быстро (11 тысяч одних штрафов).

Скорость, уходящая вперед дорога — это завораживало.

— У Гальони, иль Кальони закажи себе в Твери… —Путешествие было очень русское, настоящее литературное, дразнящее память.

В Валдае было холодно, шел мелкий дождь. Архаичная, износившаяся прелесть. По крутому спуску вышли к озеру. На той стороне темнел лес и белел собор, недосягаемый и неподлинный с такого расстояния.

— Что ты снимаешь одно и то же — ты же не Антониони!… — беспрерывно дразнила его Оксана. — Мне холодно! — жаловалась она, переминаясь на мостках. — Хочу есть, хочу пить!…

Остаток пути они пролетели под Тома Вейтса, ставшего рефреном этого года: им был дорог его темный невнятный надрыв, пьяная бичевская слеза. Одна из областей их хрупкой близости: And it’s Time, Time, Time… — пришло время от всего отказаться, пришло время за все платить; пришло время все забыть… — мимо деревушек, чудесно расцветающих во вдруг прорывающемся заходящем солнце, мимо аллей старых голых тополей, мимо свинцовых озер, холмов, церквей, мимо городков с незабываемыми названиями, вроде Тосно, памятными ему по случившемуся здесь некогда стопу.

Никогда еще он не вел машину так долго и так быстро. Утомление нудно росло, перемежаемое удачной картинкой или просто радостью от того, что все менялось вокруг, и он сам руководил своим перемещением в пространстве. К тому же можно было остановиться и отдохнуть, что было большим плюсом по сравнению со стопом.

Питер был холоден и темен. Огромные ямы в асфальте, словно проехали танки. На светофорах машина глохла, и занемевшая нога уже не успевала ловить газ. У него было ощущение тяжелой проделанной на пределе сил работы. Не обошлось без плутаний: автомобильные маршруты были иные, чем те, к которым он привык, преодолевая Питер на трамвае или пешком.