Рассказы о наших современниках - Виктор Авдеев

— Вы, Платон Алексеевич, очевидно, думали, что уже и портрет готов? — с необидной насмешкой спросила наблюдавшая за ним девушка, — Это лишь подмалевок. Видите, вон сквозь краску еще карандаш проступает.

«Вишь, девка глазастая какая: все подмечает. И в штанах ходит. Наверно, модница».

— Закурить здесь нельзя? — спросил Платон, доставая коробку дорогих папирос, специально купленных для сеанса.

— Нет, нет, — поспешно сказала Лариса. — Марфуша давно накрыла на стол. Папа, зови гостя.

— Я сыт вот так, — покраснел Платон и чиркнул себя по горлу. — Дома позавтракал.

— Вы меня обидите, Платон Алексеевич. — Художник взял его под руку. — Потом и закурим.

Столовая — она же и спальня — была заметно меньше мастерской; видно, в этом доме основное внимание уделяют работе художника. На стенах здесь тоже висело несколько картин хозяина. Одна изображала горшок с пышным букетом распустившейся лиловой сирени и написана была так живо, что хотелось подойти и понюхать цветы. В углу стояла тахта; закрывая ее, от середины стены и до самого пола спускался ковер. В простенке между резным буфетом и дверью висело зеркало в черной раме, видимо старинное. Платон незаметно поглядел на себя: действительно, уши торчат, словно у летучей мыши. Вот черт, как он этого не замечал раньше? На голубой, в разводах, скатерти стояли тарелки с колбасой, с костромским сыром, открытая коробка шпрот. Возле вазы с крымскими яблоками блестела бутылка виноградного вина.

— Водки я вам не дам, — шутливо сказал Кадаганов, — Цвет лица изменится. Расскажите-ка, что у вас на заводе делается?

— Да что ж!.. Наше дело ясное, — сдержанно заговорил Платон. — Дать больше качественной стали разных марок, для этого добиться за смену двух скоростных плавок. Потом увеличить…

— Но ведь такие примеры есть, — перебила бригадира Лариса. — Сталевар «Серпа и молота» Николаи Чесноков еще когда выпускал плавки за три с половиной часа!

— Откуда вы это знаете? — удивился Платон Аныкин. Он отложил вилку и первый раз за все время прямо и с приязнью глянул в глаза девушки.

— Почему бы мне и не знать? — несколько надменно пожала плечом Лариса. — Разве наш технологический институт не имеет отношения к металлургии? Да и в газетах пишут и по радио говорят.

— Отдельные плавки, Лариса Аркадьевна, верно, есть. Рекордов у нас немало. Но мы хотим, чтобы они стали общей нормой. И тут встает второй вопрос — борьба за увеличение стойкости печи…

Теперь Платон свободно смотрел на Ларису Кадаганову. Девушке на вид можно было дать лет девятнадцать. Веки у нее были несколько темнее всей кожи лица; такие же молочно-ореховые, нежные круги лежали и под карими глазами, отчего глаза казались больше и глубже. Волнистые светло-рыжие волосы оттеняли матовую белизну висков, гибкой шеи. Лариса была сухощава, подвижна. В ней чувствовалась горячая кровь, за сдержанностью проглядывало озорство. Временами ее довольно бледные щеки вдруг заливал румянец; глядя на такую девушку, нельзя было предвидеть, что она сделает в следующую минуту.

— Ого, засиделись! — сказал Аркадий Максимович, достав из карманчика старомодные серебряные часы. — Пора и за работу.

Мужчины поднялись из-за стола.

— Вы идите, — сказала молодая хозяйка, — а я буду готовиться по сопромату. В январе экзамены.

— Уже кончили свою картину, Лариса Аркадьевна? — простодушно спросил Платон.

— Она эту картину пишет третий год, — улыбнулся Кадаганов. — Следующий сеанс будет в тот день, когда придет новый натурщик…

— Опять шпилька? — слегка повела Лариса бровью. — Я тебе уже говорила, папа: шпильки — это не мужское дело, — и она несколько лениво стала вынимать из желтого портфеля тетради с лекциями.

За столом художник почти ничего не ел, катал хлебные шарики, а в мастерской совсем преобразился, вероятно забыл, что натурщик — живой человек. После двух рюмок сухого вина, сытного завтрака Платона вдобавок стал морить сон. Судорожно сдерживая зевоту, он думал о своем портрете, о семье художника, и перед его мысленным взором чаще вставало лицо дочери, чем отца.

III

К художнику Платон Аныкин ездил еще несколько раз. С первого сеанса Кадаганов закончил подмалевок, и живые краски начали воспроизводить живые черты сталевара. С натянутого на подрамник холста все яснее проглядывал облик молодого человека лет двадцати трех с упрямым мальчишеским подбородком, мягкими скулами и красивыми простодушными губами. Волосы цвета мочала были зачесаны тщательно, как в парикмахерской, глубоко посаженные глаза глядели смело, с некоторым вызовом. Широкие внушительные плечи модного пиджака, золотой лауреатский значок делали весь облик Платона парадным, цветистым, и сам, глядя на свое изображение, он почему-то представлял себя в президиуме на торжественном заседании. Платона утешило то, что теперь, когда лицо получило цвет, тени, когда за тканью кожи почувствовалась пульсирующая кровь, уши не казались такими большими и оттопыренными.

В конце очередного сеанса Платон подошел полюбоваться портретом. Последние дни Кадаганов стал менее разговорчив, казался чем-то недовольным.

— Похож? — спросил он, счищая мастихином краску с палитры.

— Похож, — сказал Платон. И минуту погодя добавил:

— Прямо… инженер какой.

— Инженер? — быстро переспросил Кадаганов. Он полускрестил руки, вперил испытующий взгляд на холст. — Инженер? — повторил он как-то странно и вдруг швырнул палитру на стол.

В мастерскую вошла Лариса — в беличьей шубке, с портфелем, румяная с мороза, с тем довольным выражением, какое бывает у молодых людей, которые пройдутся по свежему воздуху, наголодаются и предвкушают обед. Она больше не рисовала и на свой незаконченный этюд посматривала довольно равнодушно.

— Из института? — встретил ее Платон, весь радостно оживляясь.

Она весело кивнула и тоже остановилась перед мольбертом отца.

— А ты как находишь, Лара? — сквозь зубы спросил ее Кадаганов.

— Я тебе уже говорила, папа: в портрете чего-то недостает, — сделав легкую гримасу, ответила Лариса. — Понимаешь, в нем как будто все на месте: и композиция решена, и краски не кричат, и видно обычное твое мастерство. В общем — на уровне. И все же нет… характера, что ли, не ощущаешь, кто именно написан. Портрет немой, не говорит за себя.

Художник хмуро выслушал дочь и промолчал.

По мнению Платона, портрет был вполне закончен, и он не совсем понимал, чего тянет Кадаганов, За весь последний сеанс художник ничего не добавил нового, а зачем-то несколько раз принимался то губы переделывать, то взгляд, то подрисовывал пиджак. Впрочем, Платон охотно приезжал в большой, восьмиэтажный дом за Белорусским вокзалом. Чувство связанности у него прошло, и, позируя художнику, он ожидал, когда щелкнет дверной замок и раздадутся легкие девичьи шаги. Он два раза оставался обедать, и ему доставляли удовольствие разговоры с отцом и дочерью.

С Ларисой он легко находил общие темы. Платон рассказывал ей о заводе, о курсах мастеров — она ведь собиралась стать металлургом. Девушка посвящала его в дела своего второго курса; Платон учился в школе для взрослых и сам собирался в технологический институт.

Увидев в их столовой под тахтой коньки, Платон спросил:

— Это вы катаетесь?

— Я, — засмеялась Лариса. — Все студенты обязаны посещать какую-нибудь спортивную секцию. Знаете, как строго спрашивают? Отметки вписывают в зачетную книжку, не сдашь — к экзаменам не допустят. А вы тоже умеете?

— Умею.

С языка Платона готова была сорваться фраза: «Давайте съездим куда-нибудь на каток?», но Лариса вдруг прищурила глаза, высокомерно вскинула подбородок, словно предчувствуя такое предложение, и он не решился. Девушка с ним была внимательна, ласкова, однако иногда неожиданно и резко менялась на глазах: так освещенный солнцем предмет, попав в тень, становится словно другим. Платон ломал голову, не зная, чему это приписать: непостоянству настроения, капризности натуры, кокетству?

После сеанса, когда он одевался в передней, Кадаганов вяло пожал ему руку и сказал:

— Завтра можете не приезжать. Платон почувствовал, как в груди у него неприятно екнуло.

— Кончили, Аркадий Максимович?

— Нет. Другие дела есть… Вообще хочу на пару неделек отойти от вашего портрета, чтобы потом взглянуть на него свежим глазом. Когда понадобитесь, заеду за вами.

У Платона отлегло от души: «Значит, еще доведется побывать в этом доме».

Работа в цехе, как всегда, захватывала его целиком, и, стоя у мартена, Платон забывал и о портрете и о семье художника. Вот уже больше трех месяцев как в четвертой печи мартеновского цеха беспрерывно бушевало яростное пламя. Коллектив сталеваров за это время выдал около трехсот плавок, а свод, стены печи, выложенные из крепкого огнеупорного кирпича, еще не требовали остановки на холодный ремонт.