«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз - Алексей Николаевич Баскаков

шаг в сторону Москвы и 27 июня телеграфировал по адресу ТАСС: «…немецкий народ должен наконец понять, что никогда не достигнет мира, пока этот давным давно потерявший всякую договороспособность авантюрист остается его вождем и господином. Он враг человечества и больше никто. Это знает каждый, и его попытка разыграть из себя спасителя цивилизации от большевизма постыдно провалилась»[165]. Двусмысленность последнего предложения Томас Манн, очевидно, не заметил. Но адресату в Москве эта формулировка едва ли показалась удачной.

Гитлер – как всегда, с пафосом – обещал уничтожить большевизм, что вызвало немалое волнение среди русской эмиграции. Мнения расходились между двумя крайностями: одна часть эмиграции надеялась, что Гитлер действительно освободит их Отечество от коммунистического режима, другая опасалась, что победа немцев принесет с собой еще худшую оккупацию, чем власть большевиков. Шмелев и Ремизов, с которым Томас Манн познакомился в 1922 году, жили в большой нужде в оккупированном Париже. Алданов в 1940 году эмигрировал в США. Бунин находился во время войны в Грассе на юге Франции. Он метко сформулировал настроение эмиграции в дневниковой записи от 22 июня 1941 года: «Да, теперь действительно так: или пан или пропал»[166].

Быстрое продвижение Вермахта вглубь территории СССР поначалу подтверждало прогноз Томаса Манна. 3 июля 1941 года он писал своей приятельнице Агнес Майер: «Я никогда не сомневался в том, что Россия будет побеждена, если возникнет война между ней и Германией, – что когда-то должно было произойти. Сталин получает то, что заслужил постыдным пактом 39 года <…>»[167] К осени 1941 года германское наступление замедлилось, и тон Томаса Манна изменился. 30 октября он заявил в интервью провинциальной американской газете, что «очень доволен героическим сопротивлением русских против тоталитарных сил тирании и разрушения»[168].

В контексте интервью (если условиться, что журналист корректно передал слова писателя) мысль Томаса Манна ясна: он имеет в виду сопротивление Красной армии германскому Вермахту. Но в широком контексте его высказывание звучит крайне неоднозначно. Так, например, для русских эмигрантов-антикоммунистов словосочетание «тоталитарные силы тирании и разрушения, против которых борются русские» должно было значить не что иное, как советский режим. Подобные неувязки ускользали от внимания Томаса Манна, который любого противника нацистской Германии воспринимал как союзника и протагониста.

Как и прежде, многие критические высказывания Томаса Манна о Германии помимо его воли можно было бы отнести прежде всего к СССР. К примеру, в том же интервью он заявил: «Учения христианства суть фундамент нашей цивилизации <…>, и тоталитарный отказ от христианских принципов с убийственной силой показывает, каким бы стал этот мир, если бы наши животные страсти не были обузданы»[169]. Едва ли он имел в виду атеистическое государство большевиков с его беспощадным террором против церкви и верующих. Из контекста интервью следует, что этим он обличал гитлеровский рейх. Подобных, если не еще более страшных сторон советской действительности он не видел. Или предпочитал не видеть, так как Советский Союз воевал против общего врага. К Сталину, как сказано в том же интервью, писатель, впрочем, не испытывал симпатии.

Осенью 1941 года закончился срок действия трудового договора между Генрихом Манном и киноконцерном братьев Уорнер. Материальное положение Генриха Манна радикально ухудшилось. Через посредство Германо-Американской писательской ассоциации были возобновлены его связи с Советским Союзом. Из Москвы вскоре пришла просьба прислать статью или очерк, на которую Генрих Манн ответил 1 октября 1941 года письмом к Бехеру. Он напомнил своему куратору об издательском договоре и о денежной задолженности со стороны издательства и сообщил, что советское консульство в Нью-Йорке готово посредничать в данном вопросе. Активное сотрудничество Генриха Манна с Советским Союзом было восстановлено.

Томас Манн тоже был озабочен материальным положением брата. Он вспомнил о своем знакомстве с советским послом Уманским и попросил того о финансовой поддержке Генриха Манна. Письмо было датировано 25 октября и застало Уманского за сборами: его полномочия заканчивались 5 ноября, и он должен был вернуться в Москву. Поэтому Томас Манн не получил ответа из посольства СССР, и его первый с середины 1939 года контакт с советским учреждением по воле случая остался безрезультатным.

В письме от 30 декабря 1941 года Томас Манн рекомендовал брату только что вышедшую «исключительно интересную книгу»[170]. Это была «Миссия в Москву» Джозефа Э. Дэвиса, который с 1937 по 1938 год служил послом США в Советском Союзе. Книга представляла собой собрание официальных донесений, аналитических записок и дневниковых записей.

За время своей службы в Москве посол проявил себя как искренний почитатель Сталина. Кажется, что советский диктатор оказывал некое магическое воздействие на западных интеллектуалов и политиков. Восхищение «вождем народов» во многом определяет тенденцию книги Дэвиса, вызвавшей интерес Томаса Манна. В выражениях, местами напоминающих «Москву 1937» Фейхтвангера, посол демонстрировал понимание сталинской революционной политики и возносил ее успехи. Он признавал, что Советский Союз, как и Германия, был тоталитарным государством, но подчеркивал различия между коммунизмом и национал-социализмом. Принципы первого, по мнению посла, совместимы с христианством. Результат советского эксперимента, если его теоретически проецировать на христианскую систему ценностей, был бы величайшим достижением христианства. Принципы же национал-социализма с ним несовместимы.[171]

Эта конструкция, вероятно, понравилась Томасу Манну. Составивший ее посол Соединенных Штатов предстает как личность далекая от реальности и незнакомая ни с основами христианства, ни с азами коммунизма. Более того: очевидно, он считал правдой все, что ему демонстрировали во время его вояжей по Советской стране. Конечно, ему было известно о жестоких репрессиях, но сам факт, что за выставочным фасадом огромная страна вообще существовала в каком-то другом измерении, в его понятия не укладывался. Веривший в искренность дипломатических улыбок, он не догадывался, что видит только то, что ему полагается видеть. Неизвестный московский студент, который десять лет назад, рискуя жизнью, положил записку в карман Стефана Цвейга, ответил бы на рассуждения Дэвиса горькой усмешкой.

Томас Манн и на следующий день не скупился на похвалы опусу дипломата. «Превосходная книга, – писал он Эриху фон Калеру, – в основном только его рапорты в Вашингтон и немного дневник. Но какая ясность и прозорливость! Никакой другой дипломат так не докладывал домой о России»[172].

Джозеф Э. Дэвис покидал Москву в июне 1938 года с чистой совестью и обширной коллекцией русского искусства в багаже, которую он, по его словам, «смог собрать и приобрести» с помощью советского правительства[173]. Дарственная надпись в экземпляре его книги, которую он в 1943 году вручил Сталину, была образцом высочайшего почтения[174]. В июне 1945 года Дэвис был