Верная река - Стефан Жеромский

В этот весенний день все, наконец, стало ясным и понятным. Веяние ветра, казалось, добывало слова из крепко сжатых губ, договаривало те звуки, которых не хватало в стесненной груди.

Князь, полулежа на подоконнике, опираясь о раму, смотрел на опустошенный сад и, ласково улыбаясь, говорил:

– Если бы не вы, я лежал бы теперь вот в этой сырой земле, надо мной росла бы молодая трава.

– Была бы хоть какая-нибудь польза, а то одно горе.

– Конечно. По крайней мере, хоть лошади москалей поживились бы, а так и вправду одно горе. Но ведь я не раз просил убить меня. Никто не захотел. Даже драгунский поручик…

– Видно, вы предназначены для какой-то высшей цели.

– Да, для высокой… и деревянной.

– Ну, опять за свое! Вечно вы говорите об этих своих триумфальных воротах.

– Я? Да что вы!

– Вот бы всякие там княжны слезы лили, если бы узнали, как вы томились на дне чана! Счастье, что они никогда об этом не узнают, а то бы вы утонули в море их слез.

– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

– Опять вы про виселицу!.. Смерть вас не берет, значит, будь что будет, а виселицы не будет.

– Если вы всегда будете спасать меня от смерти, она, конечно, со мной не справится.

– «Всегда»! Это «всегда» продлится день, два, неделю, ну и еще немного. Как вас спасать, если вы исчезнете…

– Судя по вашим словам, можно подумать, что вы меня прогоняете.

– Конечно. Такая уж я негостеприимная хозяйка. В кладовой пусто, хоть зубы на полку клади… А тут нежданный гость, да еще князь…

Одровонж поднял тяжелую голову, отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Она прекрасно знала, что из его глаз капают крупные слезы на облупленную стенку под окном. Что-то сжало ей горло. Необдуманные слова колючей болью вонзились в ее собственную грудь. Она то язвительно улыбалась, то беспомощно смотрела на него, не зная, что делать. И вот против воли, чувствуя, что краснеет до корней волос, она положила руку на его плечо. У нее не хватало сил снять ее. Она потрясла его тихонько за плечо. Он не поворачивал головы. Слезы продолжали капать из его глаз. Тогда, не владея собой, она подняла дрожащую руку и стала гладить его густые, черные, блестящие волосы. Она утешала его, как огорченного ребенка, ласково шептала робкие, нежные слова, и вдруг нагнулась и, вся озаренная улыбкой, стала целовать его белый лоб. Целовала мягко, бережно, как цветок, которым невозможно налюбоваться, невозможно надышаться, будто он сам притягивает губы к себе. С самозабвенной любовью прикасалась она губами к его волосам. Он долго не поворачивал головы, ее поступок не смутил его, не взволновал. Сердце его, погруженное в глубокую скорбь не дрогнуло и не обрадовалось. Когда он поднял глаза, в них еще блестели слезы. Он смотрел на нее сквозь эти непрерывно набегающие слезы и рыдал о страшной судьбе отчизны – о поражениях, при воспоминании о которых кровь стыла в жилах… Он рассказал ей, на какие силы они рассчитывали и как их обманули, как рухнули вера и надежда и осталось одно отчаяние. Она прижала его голову к своей и нашептывала ему что-то радостное. Они не могли бы сказать, в смертельной муке. Ах, можно ли вынести такое страдание!

Она срывалась с кровати, хотела совершить что-то, чтобы навсегда остаться с ним. Ведь он еще здесь! Вот он, за закрытой дверью… Позвать его вполголоса, он проснется… откликнется тихим, нежным шепотом. Его можно еще увидеть, коснуться руками, говорить с ним, слушать его. О, какое же это счастье!.. какое счастье! Она упивалась счастьем, оберегая его, как мать свое дитя. Она лелеяла в сердце, объятом пламенем, это мимолетное мгновение, моля всем своим существом, чтобы оно длилось как можно дольше, бесконечно!.. Но сознание счастья делало ее прозорливой, ей открылась жестокая правда: мгновение это преходяще, минует день, ночь, а следующие сутки, быть может, будут последними. И снова вставал неумолимый вопрос: Что делать? Где искать спасение? Что предпринять? На что решиться? Воспоминание об отце пронизывало сердце острой болью. Она беспощадно оценивала свою любовь к отцу и тысячу раз мерила ее точной мерой своей новой несчастной любви. Эта сила, непостижимая для других, это ничто стало для нее всем и поглотило все. Ей слышались голоса: «Ай да Мия! Чем кончила! Обыкновенная, заурядная история. Спуталась с повстанцем, случайно попавшим в дом. Никто за ней не присматривал, вот она и воспользовалась». И безмерная, беспредельная мука, страшная сила любви – и сила людского приговора, заключенная в этих словах!.. Какая жестокость! Какое безумие человеческое! Голова ее пылала, сердце терзала дикая боль. Она рыдала, уткнувшись в подушку.

Что же делать? «Молчать, забыть…» – так всегда поучают пожилые женщины. Она вскочила в диком отчаянии: она знала, что не забудет, не справится с собой. Когда наступят эти дни, которые мерещились ей в мрачном будущем, – …она задохнется от муки. Вероятно, в этом и есть смысл совета: «Молчать, забыть…» Разве можно забыть эту голову, эти глаза, улыбку, этот голос? Есть ли на земле такая сила, такое средство? Она знала, что такой силы нет на земле, и неоткуда ей взяться. Как вырвать из души весь ее мир, как лишить ее жизни?

И она снова искала выход… Принимала странные, невероятные решения, при одной мысли о которых минуту назад мороз подирал по коже, а сейчас они казались ей вполне естественными. Но один миг – и перед ней, как стена вырастала действительность. Замыкался заколдованный круг, жизненные путы сковывали, как кандалы.

Как быть с любовью к отцу? Растоптать ее, оттолкнуть? Он приедет ночью и не застанет дочери. Щепан сообщит ему – так, мол, и так: не убили ее враги, не изнасиловали солдаты – это он пережил бы ради святого дела с мужеством воина, положившись на суд божий. Нет, она мерзко спуталась с повстанцем. Убежала с ним и где-то таскается… И вот отцовская любовь, это естественное, простое, как дыхание, чувство, представилось ей злом, насилием и деспотизмом. О горе, горе! Как ей могла прийти в голову такая ужасная мысль и как ей покарать себя, как осудить? И в тот момент, когда она уже готова была растоптать, вырвать это чудовище, наплывало воспоминание, и она снова предавалась грезам. Ей являлись чудесные картины – вот она поехала с ним, своим супругом, в далекие чужие счастливые края. Нет уже коварных злодеяний, чинимых ночью на дорогах, на площадях, в домах на поруганной земле, которые колотятся в окна и нарушают сон людей! Нет больше пыток унижения, горечи стыда, трепещущей под взглядами чужеземных солдат женской наготы!.. Она протянула руки к счастью, которое было тут же, за притворенной дверью.

Но ее простертые руки обессиливала судьба… Они беспомощно повисли. Сидя на кровати с низко склоненной головой, она запустила пальцы в свои распущенные волосы и перебирала их, как мысленно перебирала все эти запутанные вопросы. Мимолетные мечты, пьянящий дурман любви, ослабевшая воля уносили ее в мир грез, где свершается неправдоподобное. Ей мерещились чужие города, солнечные страны. Мелькали люди, говорившие на незнакомом языке. Случались неведомые приключения, рождались мысли, никогда раньше не тревожившие ее. Она видела лица людей, очертания зданий, краски полей, аллеи и рощи лучезарной фантастической страны. Вот там, далеко, далеко, странствовала она со своим князем.

Вдруг среди этого полусна послышался отдаленный грохот, будто кто выстрелил в доме из ружья или ударил изо всей силы по пустым чанам. Наступившая тишина стала еще глубже. Волосы поднялись дыбом у нее на голове, ужас пронизал ее оцепеневшее тело. Возбужденному, напряженному слуху послышался новый грохот. Был ли он? Наверное, был, потому что она задрожала как осиновый лист. Доминик! Еще секунда, и она ощутила какое-то дуновение, будто дверь в зал бесшумно распахнулась настежь. Боже! Он стоит в дверях! Черная фигура… белое лицо!..

Она закрыла глаза руками, свернулась в клубок, уткнулась головой в подушку, но видение все стояло у нее перед глазами. Она заметалась в страхе. Что-то гнало ее с места, било по телу, ломало ребра. Она больше не могла! Вскочила на ноги и пронзительно закричала.

Из-за притворенной двери раз, другой окликнул ее князь. Шепотом спросил, что случилось? Не солдаты ли ломятся в дверь? Плеск дождя за окнами заглушал его голос, шум ливня по крыше мешал разобрать слова. Не понимая от страха, что делает, панна Мия, дрожа всем телом, вскочила с кровати и в одном белье шагнула в темноту, широко раскрытыми глазами глядя на дверь зала, где она чуть ли не наяву видела фигуру Доминика. Она опять закричала и как безумная бросилась к двери Одровонжа. Вбежала в его комнату, стуча зубами и все еще крича от страха. Только очутившись возле кровати повстанца, она опомнилась. А он, увидев ее белую фигуру в темноте, протянул руку и наткнулся на ее стиснутые ладони.

– Что случилось? – спросил он.

– Доминик! – выдавила она из себя, едва держась на ногах.

– Где?