Графоман - Бронислава Бродская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В машине Маня опять завела про беременных, картинки с 'ручками-ножками' и … опять вечная тема Аллкиного самочувствия. А вот, когда она сама была беременная, было то-то и то-то. Слушать эти подробности было скучно, но Гриша Машу не прерывал. Он и раньше об этом думал: то, что для женщин необыкновенно важно, то для мужчин – никак, и наоборот. Все эти Машины 'а ты помнишь, помнишь?' Да помнил он все. Хотя и не так, как Маше хотелось, 'неправильно' он помнил, без умиления. Как она тогда вообще залетела? Видимо, случайно. Вовсе он не собирался становиться папой, как-то не ощущал себя готовым. Понимал конечно, что когда-нибудь, конечно … просто 'когда-нибудь' наступило вот прямо сейчас. Он жил своей жизнью, секс для него совершенно не ассоциировался с детьми. Он любил свою жену, старался быть осторожным … ну надо же! Машка не делилась с Гришей своими сомнениями, просто через какое-то время после пропуска, как она говорила 'менсов', он в такие вещи не вникал, она пошла к врачу. Вечером они легли спать и она ему новость объявила. От удивления Гриша онемел … хотя что ж тут такого было удивительного: не убереглись. Бывает. Он молчал. Перед ним совсем близко было напряженное Машино лицо, с каким-то несмелым, выжидательным выражением, с застывшей напряженной улыбкой: она ждала его реакцию. Пауза затянулась чуть дольше, чем следовало. Бедная Машка. Какой же он был скотиной! Ей даже пришлось его спросить:
– Гриш, что ты молчишь? Ты не рад?
– Рад, Муся, что ты … просто все так неожиданно. Я очень рад.
Гриша как будто отмер, обнял Марусю и они долго лежали обнявшись, не спали. Гриша шептал Маше на ухо нежные слова. И однако огромность новости придавила его. Наутро, проснувшись, он сразу вспомнил что 'там у Машки что-то уже растет … и что теперь будет'. Странно он тогда не думал ни о ней, ни о ребенке, он думал только о своей пошатнувшейся стабильности. То-есть 'что будет со мной? А как же я? А как это я вынесу кричащего младенца и Маню с разбухшей грудью с сочившимся молоком?'. Вот о чем он думал, никому не озвучивая своих мыслей. Валерке он не стал звонить специально, сказал при случае, но друг воспринял новость слишком легко, просто сказал ' поздравляю … передай Марусе мои поздравления' … и все. Ну да, другу было не до них. Там в Валеркиных мозгах была сплошная, как Гриша с Машей ее за глаза называли, Таня-парашют.
И вот начались Манины недомогания: то ее тошнит, то ее рвет, то у нее сонливость, то ей надо сдавать анализы, … ага, низкий гемоглобин … ей надо есть орехи и гранаты. Тещины 'Гриша, езжай на рынок купи Мусе сухофрукты … ей нужен свежий творог … нет не будем есть борщ, Мусе это вредно в ее положении, ей нужна легкая пища …' Как он от этого устал. Они вообще никуда не ходили, Маня лежала на диване в теплых носках, укрытая пледом. Живот начал вырисовываться и жена перестала за собой следить. На ее округлившемся лице появились темные пигментные пятна. Но дело было не в них. Гриша не испытывал к растолстевшей Мане неприязненных чувств. Нет, чего не было, того не было. Впрочем он и не гордился ее животом, просто надо было это неприятное время переждать … все будет по-прежнему. Дома стало как-то уныло. Никаких ни на что отвлечений. Они все работали, но вечером все крутилось только вокруг будущего ребенка. Гриша помнил, что его еще тогда, давно поразила женская завороженность беременностью. 'Какой у баб делается ленивый, узконаправленный ум, когда у них в животе ребенок' – угрюмо думал он, выводя отяжелевшую Маню погулять в парк. 'Я с ней разговариваю, о она вроде мне адекватно отвечает, но … так рассеянно, лениво, не заинтересовано, как будто делает мне одолжение. Ничего ей сейчас неинтересно, она не перестает прислушиваться к себе: вот ребенок пошевелился, вот … изжога, газы … что там еще бывает … господи! То надо прилечь, то поесть, то встать походить, то … дайте соку, или бутерброд с колбасой … Женская биологическая сущность во время беременности проявлялась ярко и мощно, Гриша умом понимал, что это нормально, но очень беспокоился о себе.
Маня стала толстая и неповоротливая, она любила брать его руку и прикладывать ее к своему бугрящемуся под халатом животу: 'послушай ухом … слышишь, сердце бьется. Видишь, как толкается, прямо видно … смотри, вот наверное коленка или головка'. Гриша послушно прикладывал к Машиному животу ухо, поглаживал 'коленку или головку', покорно смотрел на перемещающиеся по животу возвышенности. 'Правда, это – чудо?' – с нежностью спрашивала Маруся. 'Правда' – отвечал Гриша, хотя никакого особого умиления не испытывал. 'А может я – урод? Это же мой ребенок там у нее внутри шевелится. Что меня забирает? ' – Гриша ругал себя за бесчувственность, но ничего сделать с собой не мог. Вечером за столом Маша ни о чем не могла разговаривать кроме колясок, манежиков и сравнительных достоинств теплых одеял и пеленок. Гриша на все соглашался. Обсуждения одеял его глухо раздражали. Он с надеждой смотрел на тестя, но тот молчал и вяло поддакивал женщинам. Хоть бы быстрей уже … Нет, ему тогда мало не показалось. Гриша улыбнулся: ну, надо же 'ему мало не показалось! Машка носила его ребенка, а он … устал'. Тогда, впрочем, мысль о собственном эгоизме Грише в голову не приходила.
Потом Маша родила. Он сам отвез ее на такси в роддом и долго ждал в вестибюле около окна информации, ловя себя на том, что мысли его все время отвлекаются от того, что сейчас происходит с Марусей. Ему как раз совершенно не хотелось представлять себе ее корчавшееся от боли тело, слышать ее животные крики. Он почему-то был озабочен тем, что не смог поехать на работу, хотя там у него было важная встреча в обществе Дружбы. Кстати, он все-таки потом туда поехал, уговаривая себя, что 'надо, мол, ехать … ничего не сделаешь', а на самом деле, трусливо убегая из вестибюля больницы, от сгустка разлившегося в воздухе напряжения. Гриша подумал,
