Опознание (главы из романа) - Николай Сергеевич Оганесов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако, судя по горячности, с которой он продолжает, шуткой тут и не пахнет:
«Только не мешайте сюда мораль, нравственность, справедливость! Эти категории здесь ни при чем. Вы имеете больший объем при меньших затратах, это же простая арифметика! Спросите у любого прораба, что лучше: полсотни мелких объектов, разбросанных по всему городу, или один крупный и прибыльный? Что лучше: двадцать приемочных комиссий в конце года или одна? Лифт и мусоропровод в каждом подъезде или два санузла на всю стройку? Да за такой заказ надо спасибо сказать…»
«Спасибо?! — не выдерживает она. — Это за километровый пенал, в котором годами будут гулять сквозняки, спасибо? За цех, который и самому заводу нужен только для отчета…»
«Не трудитесь продолжать, — хмуро перебивает Говоров. — Я знаю, что вы скажете. Про новые подходы, общие цели, государственные интересы. Это, простите, лозунги, фразы, политика, если хотите, а строительство — не политика, это бетон, смета, деньги, бумага, да-да, бумага, как вы совершенно точно выразились. В данном случае трест имеет конкретную, реальную выгоду. Если не ошибаюсь, она не противоречит государственным интересам».
«Пустая уродливая коробка вместо жилья — это вы называете государственными интересами?» — пытается возразить она, однако ее слова лишь подливают масла в огонь.
«Без демагогии, пожалуйста! Я ведь тоже газеты читаю. Кстати, хозрасчет, о котором вы так печетесь, тоже не на морали замешен и не на эстетике — на выгоде. В главке это понимают, там дураков нет. Так что ничего у вас не выйдет, напрасно стараетесь!»
Под сердцем возникает злая сосущая пустота.
«Да вы просто не хотите, чтобы вышло!»
«Не хочу, — спокойно соглашается он, и становится ясно, что уже думал об этом, не исключено, что ждал ее прихода, чтобы высказаться: не о заводе, не о тресте — обо всем сразу. — Я уважаю вас, Александра Игнатьевна, но вы не ведаете, что творите. Именно так. Вы ломаете систему, которую годами, десятками лет строили мы. Строили, надрывая пупки, себя не жалея. И вот вместо благодарности — на пенсию, вместо уважения — допросы и обвинения. А по какому праву, позвольте вас спросить? Вы что, изобрели свою систему, открыли новый экономический закон, таблицу умножения, по которой дважды два — пять? Нет, не открыли и не изобрели. За вами одни лозунги и призывы, безответственная болтовня. Мне жаль, если вы верите в то, что говорите. А если не верите — вам не простится. Ничего не создав, вы ломаете, ломаете и ждете, что я буду плясать от восторга на развалинах собственного дома, буду вместе с вами размахивать дубинкой демагогии и пустозвонства. Не дождетесь!»
Она теряется, не находит нужных слов, да и к чему теперь — и так все сказано. Выходит, что и липовый план, и обведенные траурной рамкой цифры, и производительность на уровне каменного века — тоже болтовня, так, что ли?
«Что же вы предлагаете? Жить, как жили? С закрытыми глазами, всех и самих себя обманывая? Так ведь нельзя…»
Но он уже потерял интерес к разговору:
«Да-да, когда-то я это уже слышал, даже сам призывал с высоких трибун. Но здесь, как видите, трибуны нет, так что не будем спорить».
Говоров встает устало, поднимает лейку и идет к подъезду, шаркая по асфальту клетчатыми домашними тапочками. У двери останавливается.
«Знаете, кто рекомендовал вас на мое место?»
Она знает, что ее кандидатуру отстаивал он, Говоров, только какое это имеет значение?
«Работайте, Саша. Видно, пришло ваше время. А я, простите, не принимаю ни ваших новшеств, ни ваших перемен. Устал, поздно меняться».
Дверь глухо хлопает ему вдогонку, а она еще долго стоит у подъезда и не может двинуться с места. Стоит, опустив руку с потяжелевшей вдруг папкой, снова и снова спрашивая себя, кто же из них победил в этом неприятном, скоротечном, неожиданном споре, больше похожем на ссору, сжигание всех мостов, полный разрыв отношений…
Дома рушится последнее, что оставалось от ее планов. В корзине для грязного белья, куда заглянула машинально, на всякий случай, лежит охапка простыней и наволочек. Откуда что берется — недавно вроде стирала, и вот опять.
Оставлять на потом не в ее правилах, да и за Димкой идти рано. Она открывает краны. Кажется, повезло: есть и горячая, и холодная, и напор хороший — впервые за всю неделю.
Стянув через голову платье, она становится под теплый душ. Упругие струйки бьют по коже, обдают брызгами сдвинутую гармошкой занавеску, стекают по плечам и спине, смывая пушистую пахучую пену.
Через несколько минут наскоро обтирается полотенцем, заправляет шланг в стиральную машину и, присев на край ванны, ждет, когда наполнится бак, ловит ступнями приятный холодок, идущий от кафельных плиток пола.
«Черт меня дернул ехать на Октябрьскую, — лениво думает она под монотонный шум воды, — лучше б отдохнула лишние полчаса, поспала… — и чуть позже о бывшем своем начальнике: — Ах, Говоров, Говоров! Умница Говоров, Говоров — светлая голова! Как же так? Как же так?!..»
Бак наполнился. Она надевает халат, замачивает простыни, наволочки, с полдюжины Димкиных колготок, Сережин пуловер (прежде, чем бросить его в воду, рассматривает пятно от кофе — Сергей посадил его в день отъезда, утром, когда сидели на кухне, и он, потянувшись к ней через стол, опрокинул чашку). И вновь возвращаются подозрения, возникшие часом раньше по дороге в агентство.
«Нельзя же так, — злится она, засыпая в машину дополнительную жменю порошка. — Ты же умная баба, сама видела, как он: заказывал такси, чтобы ехать на вокзал, как чемодан собирал, проверял билет, как с Димкой прощался…»
Стало немного легче, и она почти поверила, почти успокоилась.
Пока, завывая и дребезжа крышкой, машина переваривала первую партию белья, наскоро перекусила. Поставила на плиту вчерашний суп для сына («Будет капризничать, но не разорваться же мне»). Включила телевизор и, вытирая пыль со стола и кресел, краем глаза смотрела на экран.
