Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там, где вечером были немцы, — никого, ничего.
— Окаянный чертяка спать не дает. Ни свет ни заря поднялысь, — ни к кому не обращаясь, проворчал. Шингарев, укладывая заряженные гранаты.
— О чем ты? — спросил Береговой, не отрываясь от стереотрубы.
— Та хиба ж не чуете?
Теперь и Береговой услышал далекий, медленно нарастающий гул.
Самолеты уже не гудели, а выли. Их тяжелый вой прерывался, точно машины часто и трудно дышали.
— Нуркенов, передайте — по местам! — Весна... Тула... Приготовиться...
Самолеты шли по три... по шесть... по девять... Первые, проплыв над наблюдательным пунктом, сразу обрушились на село. Бомбили с паузами, не торопясь. Бомбы рвались на задах дворов, на пустой церковной площади.
Береговой отметил про себя, что бомбежка не мешала ему думать, о чем он хотел, и что он успевал следить за отрывающимися от самолетов бомбами и за опушкой леса.
И снова тишина. Только в воздухе запахло гарью.
— Облегчились спозаранку, — проводил глазами самолеты Шингарев, — а толку нема.
Сияло утро. Весело постукивало сердце. Свежи лица управленцев, словно не провели они томительной ночи без сна. Лежали на земляной полке темно-зеленые гранаты, гладкобокие, большие, как консервные банки, — противотанковые, в рубчатых оранжево-зеленых чехлах — ручные. «Хорошо... хорошо...» выстукивало сердце в груди. «Порядок», — вполголоса кому-то отвечал в трубку Нуркенов. «Порядок... порядок» — улыбалось солнце, пронизывая лучами влажный синеватый воздух над зеленым лугом.
— Ш-ш-ш-ж! — низко пронеслась над НП короткая свистящая волна... Вторая... третья... И тотчас позади окопа грянул гром разрывающихся снарядов.
— Огневую позицию... Нуркенов, быстро! — прильнув к стереотрубе, потребовал Береговой.
— Готово...
— Что у вас?
— Пашет вчерашнее место, откуда мы ночью скочевали, — ответил в трубку чей-то ликующий голос.
— Вы что, кодировку забыли?.. Целеуказанием для фашистов занимаетесь? — начальническим тоном оборвал Береговой, хотя нервная радость распирала его грудь при этом известии, и тут же совсем не по-уставному он закричал в трубку так, что его не сразу поняли на огневой позиции:
— Р-р-расчет, по-о местам!
Береговой увидел: низко пригибаясь, под нестройный треск пулеметов и автоматов выбежали из рощи кривой разрозненной цепочкой зеленоватые фигурки. По лугу к стогам минометчики волокли минометы, мины. Солнце белыми змейками вспыхивало на касках фашистов, на стволах и плитах легких минометов.
— Давай огонек, — ворвался в трубку голос Степанова, — загороди им дорожку в лощине... Поторопи моих минометчиков.
— Есть...
Береговой на мгновение оглянулся, словно хотел проверить, все ли на местах, все ли чувствуют так же, как он, важность наступившей минуты, и негромко скомандовал:
— По фашистской пехоте... шрапнелью... За командира нашего дивизиона, за нашего Петрашку — четыре снаряда, беглый огонь!..
К полудню ожесточенная перестрелка вспыхнула где-то за лощиной, на правом фланге, позади наблюдательного пункта. Над Новинками поднялся густой клубок дыма, а потом хвостатое пламя охватило село.
Неведомо откуда к Береговому спрыгнул Степанов — потный, в глине, яростно возбужденный:
— Третий час сосед бьется и не может вышвырнуть немцев — просочились к нему в стык двух рот. Они уже мой штаб обстреливают. Поддержи меня — сейчас поведу взвод... Я ему покажу, как надо бить фашистов, — карабкаясь на бруствер, крикнул он и побежал в сторону реки. А через какие-то минуты по дну пологого оврага побежали стрелки с винтовками к левому флангу соседнего батальона. А оттуда, из оврага, прямо по огороду на наблюдательный пункт устремился всадник, за ним еле поспевал второй. И прежде чем Береговой сообразил, что произошло, всадник круто осадил разгоряченного коня прямо перед окопом.
Склонившись с седла к смотровой щели, Степанов прокричал:
— Ну что, артиллерия, — готова?
— Да вы что, товарищ капитан, спятили?! Демаскируете НП! — задохнувшись от гнева, старался перекричать комбата Береговой, но тот, вздыбив коня, уже разносил своих минометчиков:
— Сейчас же... немедленно беглый огонь вон по тому гребню!
Потом командир дивизиона увидел, как Степанов на полном намете приник к шее коня и, размахивая самодельным стеком, словно клинком в стремительной атаке, исчез за поворотом оврага.
Увеличенный до чудовищных размеров в стереотрубе возник огненный разрыв бризантного снаряда. Холодные комья земли посыпались на управленцев, и Береговой услышал, как тонко и протяжно застонал кто-то там, где только что, по приказу Степанова, торопливо отстреливались минометчики...
11
Только к вечеру сумел Береговой заглянуть ненадолго к Макатаеву и Соколову. Уже остыли, прочищенные банниками, стволы орудий прямой наводки. Макатаев стоял на своих крепких ногах и, не отрывая от глаз бинокля, поучал:
— В состоянии торопливости больше не надо, товарищ наводчик, — три снаряда маху дал.
— Да она, как крыса, ныряла, эта машина, — виновато оправдывался наводчик, протирая панораму.
— Вот и не надо... совсем не надо торопливость... Раз — навел, раз — огонь.
— Зато, товарищ лейтенант, с элеватора наблюдательный ихний здорово сковырнули, — не удержавшись, вступился за наводчика Соколов. Ему не хотелось, чтобы командир дивизиона остался недоволен результатами работы его орудия.
Башенка элеватора чернела темным рваным провалом. Забара долго смотрел туда, молча скручивая самокрутку, долго не раскуривал, раз-другой откусывал кончик. Потом решительно чиркнул спичкой и жарко раскурил.
— Ничего... Главное — стоим. А он — лежит.
Все посмотрели туда, куда протянул тяжелую руку Забара.
На дороге, что вела к догоравшим Новинкам, лежали остовы разбитых, с тупыми, короткими капотами машин, трупы толстых короткохвостых коней, валялись у полусожженных стогов исковерканные пулеметы и минометы. И только откуда-то из глубины рощи взлетали первые сторожевые ракеты немцев.
— Это им за Петрашку, — подошел к орудию Соколов и сделал какие-то заметки на стволе: он открывал счет мести врагу.
Глава пятая
«ДИКАЯ ДИВИЗИЯ»
1
Для осуществления октябрьского наступления на на Москву фашистское командование сосредоточило крупные силы. Только против одной дивизии генерала Панфилова, защищавшей в первые дни боев рубеж Московское море — совхоз Булычево, действовали две танковые, две моторизованные и одна пехотная дивизии фашистов. С рассвета и до позднего вечера немецкие самолеты обрушивали на боевые порядки наших частей непрерывные бомбовые удары, причинявшие, впрочем, незначительный урон.
После очередного налета фашистской авиации бойцы невесело ворчали:
— Сори пока, сори. Наша земля все выдержит. Посмотрим, что запоете, когда мы наступать начнем. — И с молчаливым ожесточением отбрасывали атакующих автоматчиков врага, отбивая их яростный натиск.
Пока дивизия изматывала силы противника на дальних подступах к Москве, там, в столице, разрабатывался стратегический план контрнаступления, готовились резервы. С 20 октября 1941 года постановлением Государственного комитета обороны в Москве и прилегающих к городу районах было объявлено осадное положение, и все москвичи, от пионера до старика, стали в строй защитников столицы социалистического государства.
Ездовые, часто бывавшие в Подмосковье (они доставляли в полк сено для коней), рассказывали о строительстве оборонительных рубежей, которые возводило население. В одну из поездок Печерин случайно повстречался с женщиной, которая расспрашивала бойцов об Азии в день прибытия дивизиона в Волоколамск. Печерин не удержался и, подойдя к ней,спросил:
— Что, мамаша, до Азии, выходит, не доехала?
Женщина отставила в сторону лопату и вскинула на ездового усталые глаза. Помолчала, будто что-то припоминая.
— Или забыла, как в Ильинском нас остановила? — напомнил ей Печерин.
— Забыть не забыла, а тебя-то я тогда что-то не приметила, папаша, — сказала женщина. Они оба засмеялись, потом женщина нахмурила свои русые брови и деловито объяснила:
— Незачем нам сейчас в Азию, когда немцы на Москву прут. Вот гляди — вся моя бригада налицо: могилу фашистским танкам готовим. А без Москвы, без Советской власти и в Азии жизни не будет, — заключила она и привычно принялась за работу.
Подобные разговоры, как на крыльях, сразу облетали все подразделения. Работа политруков и комиссаров приобретала особенно действенную силу. Дивизионная газета призывала: «За Москву любимую в смертный бой, товарищи!», и политрук Клочков писал в эти дни: «Больше мужества, честности, боевые друзья. Мы — советские люди, и нас нельзя победить!»
Баурджан Момыш-улы стал особенно строгим, придирчивым. Он требовал от своих подчиненных, казалось, невозможного в боевой обстановке: быть всегда выбритыми и подтянутыми, опрятными. Никакие неожиданные обстоятельства не могли сорвать банного часа в его батальоне. Он утверждал:
