Место на земле - Мухаммед Теймур

Она несла на голове поднос с печеным сладким картофелем, а поверх картофеля был положен еще жестяной противень с пирожками. Просто и непосредственно она попросила меня поправить эту громоздкую ношу: противень с пирожками готов был опрокинуться, худенькие ручки девочки отчаянно пытались восстановить равновесие, но сложное сооружение грозило рухнуть.

Я недолго разглядывал растерявшуюся девочку и поспешил на помощь. Задача оказалась не такой уж простой: только я поправил поднос — чуть не опрокинулся противень; поправил противень — соскользнул поднос. А когда то и другое встало на место, девочка чуть наклонила голову, и пришлось все начинать сначала. Но вот наконец задача успешно решена — сооружение больше не качалось. И все-таки я посоветовал девочке вернуться в пекарню (ведь это совсем рядом!), оставить противень и снести его в следующий раз.

Не знаю, о чем подумала девочка, — ее лицо было закрыто подносом. Она чуть помедлила, чтобы удостовериться, не рассыплется ли ее ноша, и пошла, проговорив несколько слов с такой быстротой, что я разобрал только слово «ситти»[36].

Я следил, как она пересекает широкую улицу, по которой один за другим мчались автомобили, видел ее старое, потрепанное платьице, которое скорее напоминало кухонную тряпку, видел ее ноги, торчащие из-под рваного подола и похожие на длинные гво́здики.

Она быстро перебирала этими босыми цыплячьими ножками, потом, вздрогнув, останавливалась и снова двигалась вперед, бросая по сторонам короткие взгляды. Несколько шагов она делала уверенно, потом приостанавливалась, чтобы восстановить равновесие, и снова шла.

Я долго с волнением наблюдал за каждым ее шагом: беда могла случиться в любой момент.

Но вот маленькая служанка пересекла наконец поток автомобилей. Она это сделала, как умудренная опытом взрослая женщина.

Теперь она шла по другой стороне улицы. И я не терял ее из виду. Но вдруг она остановилась и замерла, боясь пошевелиться.

Я чуть не попал под машину, бросившись на выручку. Но, подбежав, я увидел, что помощь ей не нужна: поднос и противень не грозили упасть. Девочка просто остановилась, чтобы посмотреть — посмотреть на резиновый мяч, которым играли дети. Такие же дети, как она, даже старше. Они шумели, кричали, смеялись…

Не заметив меня, она двинулась дальше. Но прежде чем завернуть за угол, она снова остановилась, медленно повернулась всем телом и бросила еще один долгий взгляд на детей, играющих в мяч. Потом она скрылась за поворотом.

Заклад

Перевод В. Борисова

Лето в самом разгаре. На полевой дороге, которая, казалось, извивается от адской жары, не видно ни птицы, ни мухи. Полдень. Все вокруг присмирело от зноя, и придорожная курильня аш-Шаркави превратилась в единственное райское место, где можно отдохнуть.

В этот час в курильне сидели четыре постоянных посетителя. Хлопковый сезон наполнил их кошельки медью и серебром. Они переговаривались нехотя и лениво. Кроме них, в курильне был еще Салих — продавец инжира. Он сидел на корточках перед своей корзиной и молча сгонял мух с винных ягод и со своего лица. Хозяин лавки аш-Шаркави сидел возле погашенного примуса, дремал и не слышал, как поливщик улиц Фарадж, пристроившись на корточках у одного из столбов, поддерживающих крышу курильни, терпеливо просил у него разрешения покурить кальян.

Вошел новый посетитель — высокий и тонкий, как жердь, бедуин. На нем были шерстяной пояс и ситцевая рубашка, не закрывавшая ног, кожа которых, казалось, присохла к костям. Его голову покрывала грязная куфийя, стянутая не менее грязным укалем[37], нити которого уже перетерлись. С его худого лица текли ручьи пота, а из глаз едва не сочилась кровь.

Все ответили на его приветствие, а он снял со спины маленького, вдруг заблеявшего барашка и попросил воды. Аш-Шаркави указал ему на кувшин, врытый в землю. Бедуин опорожнил кувшин и сел на скамью. Вода, поглощенная им, не замедлила проступить на его лице…

В курильне появился новый человек, и задремавшие было посетители уже не могли молчать. Завязался разговор. Сначала бедуина расспросили, откуда он и куда идет. А когда выяснилось, что нет у него ни верблюда, ни денег, ни хашиша, все потеряли к нему интерес.

Скука снова начала одолевать посетителей, но тут Салих перестал гонять мух и активно включился в разговор. Он пустился в рассуждения о смоковнице, сочности ее ягод, об их свежести, оживляющей сердце. Говорил один Салих, остальные слушали, глотая слюни. Он сказал, что берется съесть пять ягод в один присест. Никто ему не поверил. Тогда Салих объявил, что он может съесть даже больше.

Поднялся смех. Спросили «шейха арабов» — бедуина, что он думает на этот счет. Бедуин сказал тихо и спокойно:

— Я съем сто штук…

Смех сразу прекратился. Цифра была очень большой. Пожалуй, даже бык не съест столько инжира. Но бедуин все твердил, что съест сто ягод, и предложил даже побиться об заклад. Вот его барашек, он оставляет его в залог.

Тогда один из присутствующих вынул кошелек и принял заклад. Он заплатит за сотню ягод, если бедуин съест их.

Салих чуть не прыгал от радости. Он чистил плоды, бедуин ел, а остальные в один голос считали. Фарадж позабыл о кальяне, отошел от столба и стал помогать Салиху.

Между тем бедуин быстро и легко бросал ягоды в рот, словно в бездонный колодец. Аш-Шаркави уставился на него, как на чудо. Сон окончательно покинул хозяина курильни, и он вместе с посетителями шепотом считал съеденные ягоды.

После сороковой бедуин распустил пояс…

Проглотив шестидесятую, он попросил пить. Аш-Шаркави проворно наполнил стакан водой из оросительной канавы и подал бедуину.

Съев девяносто штук, бедуин снова выпил воды, длинно рыгнул, затем медленно, но верно прикончил сотню. Потом съел еще одну штуку за здоровье присутствующих…

Сделав свое дело, он огляделся. Все в изумлении молчали. Бедуин постоял минуту, глубоко вздохнул, взвалил на спину своего барашка, попрощался и вышел как ни в чем не бывало.

Несколько пар удивленных глаз ощупывали его фигуру, пока он не скрылся из виду. Затем все пустились чесать языки.

Аш-Шаркави сказал, качая головой:

— Этот человек, конечно, с Запада. Он, несомненно, заколдовал винные ягоды и, прежде чем приступить к еде, вступил в связь с джинами.

Сказав это, он сплюнул направо и налево.

Салих придерживался другого мнения:

— У него в животе червяк, который пожрал все ягоды.

А Фарадж откашлялся и изрек:

— Бедуины, что верблюды. У них по два желудка.

Один из толстосумов выразил мнение, что бедуин неминуемо распухнет и умрет и что через день-другой они увидят его труп в воде оросительного канала или где-нибудь под мостом.

Много было разговоров, предположений, догадок. В конце концов чуть даже не возникла ссора.

А бедуин?

Он шел по дороге, резь в животе уже давала себя знать. Однако думал он только о том, что наконец-то он сыт и нет больше противной пустоты в голодном желудке.

В будущее он не заглядывал: будь что будет!

Маленький мужчина

Перевод Д. Баширова

С восьми часов вечера Сами сидит на своем маленьком стуле в углу комнаты. Перед ним на столике — книжки, расписание уроков. У него еще не готовы задания на завтра и, кроме того, перед ним огромной важности проблема, которую также необходимо решить не позже, чем сегодня.

Он уже не может спокойно видеть этого проклятого Шауки. Сегодня Шауки опять похлопал его по плечу, больно нажал на ключицу и сказал:

— Ну как — отдашь ты мне пять пиастров? Впрочем, можешь и не отдавать. Дело твое!..

Вот наглец! Что ему надо? Он заигрывает со всем классом, со всеми шутит, всякие смешные вещи рассказывает, небылицы всякие…

Сами испытывает отвращение к Шауки и к самому себе. Зачем он пошел тогда вместе со всеми в кино? Каждый платил за себя, а за него заплатил Шауки. Сами хотел отказаться — аллах свидетель, он хотел, но не мог. Почему он такой слабовольный? Почему он никогда не может поступить так, как ему подсказывает совесть? Почему мужество покидает его именно в тот момент, когда он в нем так нуждается? Шауки купил билеты. Они вошли в зал, и Шауки сел рядом с ним. Надо было сразу же уйти, но Сами ограничился только тем, что отодвинулся подальше.

Но все это пустяк, всему этому не стоило бы придавать значения, если бы не отец Сами. Это прямо несчастье! Вот уже целую неделю он просит у отца пять пиастров, а тот все время отвечает:

— Клянусь аллахом, у меня нет!

У отца всегда такой ответ, он смеется над Сами, он думает, что его сын — ребенок. Нет, Сами не верит его клятвам.

В прошедшую неделю Шауки ни разу не потребовал свой долг. Если бы он потребовал! Если бы он повел себя так, как все, кто дает в долг! Но нет — он все время улыбается. Больше того, вчера он предложил еще раз сходить в кино. Сами опять промолчал. А надо было прямо сказать: «Я ненавижу тебя, ненавижу твое кино, ненавижу твою толстую морду!» Надо было сказать этому Шауки, что он — мерзавец, дурак и вымогатель, что он не учит уроков, все время получает одни двойки и что все его презирают. И еще можно было бы сказать ему: «Я лучше тебя, умнее, смелее тебя, я — один из лучших учеников класса, а ты — один из худших…» Но Сами не сказал ничего этого. Он струсил.