Атланты - Жорж Бордонов

Вечером ему захотелось побыть одному, он бродил во время отлива среди скал и снова услышал знакомый голос, а потом и увидел певунью. Она ловила рыбу, собрав складки туники между ног, и пела:

Откуда ты?Куда идешь?Я прохожу…

Убедившись, что Дора, чьи поступки невозможно было предугадать, не следит за ним и не разглядывает его с мола, он осторожно подошел.

…Ибо ночь возвращается к ночи,Остров — к морю…

Это была бледная длинноногая девушка с уже поблекшим лицом и волосами цвета отмокающего льна. Руки, посиневшие от прохладной воды, были привычны к нелегкой работе. Она была совсем еще молоденькая, об этом говорила изящная линия изгиба плеч, округлявшихся под одеждой. Робкие глаза напоминали ее печальную песню. Увидев Гальдара, она вскинула руки, словно хотела защититься.

— Не бойся, не бойся, — проговорил он. — Я просто слушал, как ты поешь. Ты откуда?

— Я рабыня здесь, в поместье.

— А что ты делаешь?

— Собираю раковины, которые любит госпожа. Моя работа сегодня уже закончена, и мне позволили пойти на побережье.

— Ты знаешь еще какие-нибудь песни?

— Я их все уже позабыла, помню только эту, ее пели у нас.

— Ты давно здесь?

— Уже десять лет. Я была совсем маленькой, когда продали все наше добро. И родителей тоже. А потом мы потеряли друг друга.

— Где твоя родня?

— Я с Верхних Земель. Жители Посейдониса не любят наших. Мы слишком бедны. Я, наверное, больше никогда не увижу снега, если только издали, в ясную погоду. И своего дома тоже…

— Зимой, когда опускалась ночь, вы все собирались перед огнем, и кто-нибудь один обязательно рассказывал истории, так ведь?

— Откуда ты знаешь?

— И ты засыпала, довольная, под звуки ветра, свистевшего возле дома и над крышей?

— Да, правда. Но кто ты, почему ты говоришь со мной так ласково?

— Просто путник.

— Нет, ты важная персона. Тебя все время видят с госпожой. Когда тебя нет, она беспокоится и посылает за тобой.

— Не следует придавать значение тому, что видишь.

— Но откуда ты знаешь мою родину?

— Когда-то, давным-давно я тоже покинул Верхние Земли…

Он часто встречал ее потом среди скал или в роще. Едва он слышал чистый голос, похожий на шум моря, бьющегося о камни, сердце его наполнялось чистой, тихой радостью. Он хотел просить за нее Дору, когда девушка с Верхних Земель исчезла. Ее обнаружили только на исходе второго дня, тело ее было распростерто в маленькой бухточке, среди водорослей, лицо облепили креветки. Как это случилось, был ли это несчастный случай или убийство? Гальдар не посмел задавать вопросов. Но с этого дня мысль, которую заронила в его душе грустная песня, только окрепла. Ош, проводивший все свои дни в лодке и нашедший тело, повторял:

— Свободны?! А-а, да, мы и впрямь свободны, пока ты ей нравишься, пока этот демон в женском обличье занят тобой! А потом она отдаст тебя императору, и ты увидишь, что станется с нами обоими!

— Но ведь есть еще и Доримас.

— Не обольщайся слишком на этот счет. Я догадываюсь, что нас ожидало, если бы Дора не воспылала к тебе этой болезненной страстью.

— И что ты предлагаешь?

— Нам надо бежать, раз уж она была столь неразумна, что дала мне эту лодку. Надо только дождаться попутного ветра и отправляться. Прямо на юг!

— Да, чтобы нас догнали на следующий же день!

— Ну, так уйдем в горы, благо они недалеко, и ты их знаешь, и, может быть, у тебя еще есть там друзья. Пора бежать, если только ты не склонен отведать какого-нибудь неудачно приготовленного блюда или отправиться кормить креветок.

— И это говоришь ты? Как же ты изменился с тех пор, как стал свободным!

— Ты тоже! Ты ведь ни слова не понял из той песни, которую пела несчастная девочка.

— Правда?

— Ты уже мертв. Дора отравила тебя своим богатством, сладострастием и кокетством!

— Прекрати!

— Этот город с Золотыми воротами, скрывающийся в холодных волнах и снова воскресающий с пением птиц, забытая слава и посрамление гордости, песок, становящийся морем, отступающий океан, — неужели все это ничего не говорит твоему сердцу, неужели ты ничего не понимаешь?

— А что я должен понять?

— Как, ты не чувствуешь страшной опасности, которая витает над нами с тех пор, как мы оказались здесь? Убийства и власть золота здесь идут рука об руку, повсюду царит ложь и бесправие, несправедливость и лицемерие, презрение к богам и их творениям; пеласги перерезаны, наши товарищи принесены в жертву, наши надсмотрщики отравлены вместе со своими начальниками, Аркос растерзан змеями, эта девочка убита только потому, что заинтересовала тебя, а что еще будет завтра? Повсюду порабощенные племена, невольников бьют хлыстами и мучают только затем, чтобы единственный народ мог погрязнуть в пьянстве и разврате! Ах, где же гнев небес! Гнев богов!

— Говори тише.

— Это все, что ты можешь мне ответить?

— Да, все. Я молчу. Я терплю. Я подчиняюсь. Это называется осторожностью.

— Когда ты стал таким ОСТОРОЖНЫМ?

Но в этот же вечер Гальдар «забылся», напевая:

Откуда ты?Куда идешь?Я прохожу…

Он пел слишком громко, так что Дора расслышала слова.

— Что это? — спросила она.

— Ничего, что могло бы тебя побеспокоить, так, просто воспоминания…

— О чем?

— О моей родине и… об одной рабыне, что погибла позавчера… Ее страшное, изъеденное креветками лицо до сих пор стоит у меня перед глазами. Но такова, видно, была ее судьба.

И он продолжил спокойно:

Ибо ночь возвращается к ночи,И так — день за днем…

Дора прервала его пение долгим поцелуем.

2

— Ну почему ты такой далекий? — упрекала его Дора. — Когда ты любишь, такое впечатление, что ты выполняешь какой-то обряд. И потом, это молчание! Эта отчужденность! Ты — как корабль, который покидает пристань. Тебе не терпится остаться одному. Почему?

— Это моя единственная отрада. Ош говорит: родиться в скорбный день, уйти в день скорби, нет в человеке ничего, кроме скорби.

— Он с севера. Мне кажется, климат влияет на характер.

— Может быть. Там, среди льдов, он мечтал о пальмах. Здесь он вспоминает о своих льдах.

— А ты?

— У меня нет ни прошлого, ни будущего.

— Ты говоришь это из страха?

— Чего мне бояться?

— Потерять жизнь.

— Пожалуй, но только разве что в тот миг, когда я счастлив.

— Как сейчас? Ответь!.. Ведь правда, мы счастливы вместе?

— Да, наверное.

— Но ты в этом не уверен?.. О, Гальдар, чего же тебе еще нужно?

— Я не знаю.

— Ты сомневаешься в моей любви?

— Она едва только родилась.

— Уже две недели!

— Верно.

— Подумать только, две недели — и я еще не пресытилась тобой, нами! Это словно чудесное путешествие, правда?

— Славный принц встанет на ноги, и мы вернемся в Посейдонис, царство реальности.

— Но ты ведь и там будешь со мной?

— Если на время войны император передаст тебе власть, у тебя появятся заботы, обязанности…

— Мои ночи все равно будут принадлежать тебе… Знаешь, иногда я себя спрашиваю, как я могла так полюбить тебя… Я словно больна тобою, я боюсь всего, я плачу…

— Ты плачешь о себе, ибо понимаешь, что эта любовь обречена.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что однажды после старательных торгов ты станешь женой какого-нибудь короля: Дора стоит целого королевства. Вот это плечо — столицы. Эти волосы — реки. Эти груди — цепи гор с водопадами и пластами драгоценных камней. Ноги — мощеные дороги, окаймленные домами и деревьями. А у меня есть только одежда да сандалии.

— Давай забудем, что этот день когда-нибудь придет.

Безмолвная ночь висела над ними. Листва, плоды и цветы благоухали; на них проступали капельки сока, разогретого дневной жарой. Между морским горизонтом и аркадами дворца тянулись бесконечные сады, сменившие огни великого города, сторожевые фонари мерцали в гудящей толпе, которая затихала только с рассветом, чтобы вскоре оживиться вновь… Во время прилива волны разбивались о ступени террасы, и пена укрывала землю возле корней апельсиновых деревьев. Эти нескончаемые жалобы рассыпающихся валов, этот стеклянный звон или, когда море отступало, эти нашептывания, прерываемые серебристой дрожью уходящей воды, составляли здесь единственный аккомпанемент. Но, казалось, сюда сходились, играя свои партии, все оркестры земли. А при северо-восточном ветре сюда долетал и зловещий рокот соседнего пролива, узкого и скалистого.

Как и в императорском дворце, комната, Доры поражала белизной, блеском и сиянием перламутра на мебели, стенах и коврах. Свечи белого воска оживляли эти причудливые узоры. Все здесь дышало безмятежностью и утонченностью, даже изгиб постели, устроенной в виде корабля, круто вздымающего свой позолоченный нос, на котором две резные фигуры безмолвно беседовали о чем-то. Одна из них держала на плече лопату и протягивала другой яблоко; туника ее была украшена расходящимися полосами. У второй были крылья, и одежда ее была испещрена, словно затейливая чешуя, мелкими узорами; в руках она держала трезубец и протягивала своему вечному собеседнику рыбу. Земля и Море! Земля, рождающая в муках трудный хлеб, и море, свободное и безжалостное; но, казалось, одинаковая улыбка блуждает по их устам.