Горячая верста - Иван Дроздов

— Пятнадцать лет и на одном месте! Раз он хорош, выдвинуть бы его — в старшие мастера, в сменные начальники. А-а?.. Николай Иванович! Людей растить надо!..

Бродов говорил в шутливом тоне, но втайне надеялся сделать товарищу какую–нибудь услугу в жизни.

Директор со вниманием слушал гостя и ничего в ответ ему не сказал. Он взял с большого стола переносную панель с множеством разноцветных кнопок, нажал одну из них. На экране появился диспетчер завода:

— Слушаю вас, товарищ директор.

— Меня интересует, как работал новый стан на прошлой неделе?

— Сводка передо мной. Бригада Лаптева: тысяча сто, тысяча двести, тысяча триста…

— Заметьте, — пояснил директор, — это в смену. Счет идет на тонны.

— …тысяча двести, тысяча двести… Горохова: шестьсот, семьсот, пятьсот… Баркова: четыреста, триста, пятьсот, двести… Макарьева: семьсот, четыреста, пятьсот…

— Хватит, — остановил директор. — Спасибо.

И выключил телевизор.

— Видите, какая разница. А операторы тут все первоклассные.

— Да-а, — покачал головой Бродов, — Проник, значит, в тайны, неведомые для других.

— Не пожалейте время, послушайте полстранички из Лескова. Помните, может быть, есть у него повесть такая: «Запечатленный ангел». Так в этой повести человек такой выведен.

Брызгалов снял с полки томик Лескова, стал читать:

«Марой был совсем простец, даже неграмотный, что по старообрядчеству даже редкость, но он был человек особенный: видом неуклюж, наподобие верблюда, и недрист, как кабан, — одна пазуха в полтора обхвата, а лоб весь заросший крутою космой и точно мраволев старый, а середь головы на маковке гуменцо простригал. Речь он имел глупую и невразумительную, все шавкал губами, и ум у него был тугой и для всего столь нескладный, что он даже заучить на память молитву не умел, а только все, бывало, одно какое–нибудь слово твердисловит, но был на предбудущее прозорлив и имел дар вещевать и мог сбывчивые намеки подавать…»

— Но позвольте! — перебил директора Бродов. — Лаптев строен, красив и за словом в карман не лезет…

— Погодите же, имейте терпение. Я вам о природе умельства русского человека хочу поведать. Слушайте дальше:

«Мост, который мы строили на восьми гранитных быках, уже высоко над водой возрос, и в лето четвертого года мы стали на те столбы железные цепи закладывать. Только тут было вышла маленькая задержка: стали мы разбирать эти звенья и пригонять по меркам к каждой лунке стальные заклёпы, как оказалось, что многие болты длинны, и отсекать их надо, а каждый тот болт, — по–аглицки штанга стальная, и деланы они все в Англии, — отлит из крепчайшей стали и толщины в руку рослого человека. Нагревать этих болтов было нельзя, потому что тем сталь отпускается, а пилить её никакой инструмент не брал; но на все это наш Марой Ковач изымел вдруг такое средство, что облепит это место, где надо отсечь, густой колонкой из тележного колеса с песковым жвиром, да и сунет всю эту штуку в снег, и ещё вокруг солью осыпет, и вертит и крутит; а потом оттуда её сразу выхватит, да на горячее ковало, и как треснет балдой, так как восковую свечку будто ножницами и острижет. Англичане все и немцы приходили на это хитрое Мароево умудрение смотрели, и глядят, глядят, да вдруг рассмеются и заговорят сначала промеж себя по–своему, а потом на нашем языке скажут:

— Так, русс! Твой молодец; твой карош физик понимай!»

Дойдя до этого места, директор захлопнул книгу, заключил: — Конечно, Марой и Лаптев люди разные. И времена с тех пор переменились. Но одно роднит Лаптева с Мароем: изымел он такое средство, что вдвое больше других листа катает. Как же его от стана того оторвать? Он с ним намертво… со станом.

В хорошем настроении простился Бродов с директором. Лаптев был на работе; Бродов и на этот раз не мог навестить друга. Сел в машину, показал шоферу рукой на московскую дорогу.

С момента пуска и до конца смены стан шел хорошо, без остановок. Академик Фомин и все прокатчики чувствовали себя на седьмом небе. И только Егор Лаптев чертыхался со своей тяжелой кочергой. Лист у него косило, пучило, — раскаленный металл дыбился волной и грозился выплеснуть петлю, но Егор вовремя подставлял ему под бок кочергу, и летящая с бешеной скоростью лента огрызалась брызгами искр, смирялась и текла ровно по своему руслу. Текла минуту, вторую, но потом снова наплывала на планку торца, и снова Егор наваливался всем телом на рукоятку кочерги. Рядом с ним на высоких кронштейнах возвышался механизм с экраном телевизора: «Видеоруки» Вадима Бродова. В короткие минуты отдыха Егор облокачивался на них плечом, смотрел в серое безжизненное око телевизора. В нем слабо отражалась вся линия стана вплоть до нагревательных печей. У крайней клетки серым пятном рисовалась кабина главного операторского поста: там сейчас отец, Настя и Феликс выясняют причины остановки стана. Настя вот уже неделю выходит в одну смену с Егором — её назначили старшим вальцовщиком; она теперь начальник и над Феликсом, и над отцом… Егор и здесь, в цеху, часто видит её с Феликсом. К Егору она не подходит. Издали кивнет и проходит мимо. Зато у отца на пульте бывает часто. Там тоже они встречаются с Феликсом, и если стан не работает, то в ожидании его пуска подолгу сидят у приборной панели. Сидели они там и сегодня утром в начале смены. Егор зашел к отцу переодеться; снял одну куртку, надел другую, рабочую; и, уже подходя к двери, почувствовал на себе чей–то пристальный взгляд. Обернулся, — на него смотрела Настя. Встретившись с ним глазами, смутилась, отвернулась, — будто была перед ним в чем–то виновата. И уже потом, когда он спустился по металлическим ступенькам, крикнула: «Егор! После смены заходи на комсомольское бюро». Вспомнив об этом, Егор посмотрел на часы. Скоро смена, он пойдет на бюро. Интересно, о чем они там будут говорить?

Вынул записную книжку, пометил: «Остановились в 13.20. Забило эмульсионные фильтры с электрическим подогревом».

Невдалеке от того места, где случилась неисправность, сидела за маленьким столиком знакомая табельщица. Егор позвонил ей, спросил:

— Как фильтры? Скоро их почистят?

— Менять будут, да никак не найдут запасные.

Егор записал: «Нужно заменить, а запасных нет».

Раньше он записывал остановки стана по просьбе отца, теперь же, когда его хронометраж одобрил академик Фомин, Егор стал заносить в свой блокнот не только время и причины простоев, но и некоторые подробности, объясняющие причины остановок стана. Работа эта ему казалась несложной, он увлекся ею и даже находил в ней удовольствие. Он теперь верил, что не только его отец, но и академик Фомин при случае воспользуется его хронометражем, и это последнее обстоятельство придавало делу особенную важность и значение.