Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лежу-гляжу в ночную тьму, Глаз усталых не смыкая…
Не то. Вторая строчка слишком коротка и не поется. Да и «глаза» больно обыкновенное слово. А если покрасивей? «Очи» если? Другое дело!
Лежу-гляжу в ночную тьму,
Очей усталых не смыкая…
А почему? А потому!
А потому, что жизнь такая.
Куплет вышел, но сон не шел. Пить, что ли, хотелось? Я тихонько встала и в темноте совершила обычное преступление: попила прямо из носика заварочного чайника, «спивая чай и оставляя на чайнике своих микробов». Но и это не утихомирило меня, только оставило на языке мерзкий привкус соды: бабушка экономила чай, добавляя соду для цвета. Чтобы заесть этот вкус, я совершила еще более преступное деяние — черпнула песку из сахарницы и обсосала общую ложку. Кроме микробов, тут был и вредительский перевод песка. Как раз на прошлой неделе мы отстояли за сахаром в узком, забитом тарой и людьми дворе соседнего магазина, где для получения четырех килограммов песку требовалось предъявить живьем весь состав семьи у обитого цинком заднего оконца лавки, под непрерывной черной капелью и руганью.
Нет, явно хотелось есть. Но не идти же разогревать перловую шрапнель на мерзлой кухне?.. Бабушка похрапывала, и я рискнула зажечь маленькую лампочку над изголовьем. Бабушка не проснулась от света. Тогда, беззвучно двигаясь босиком, с замиранием открывая буфет, я добыла здоровенную луковицу, хлеб и бутылку постного масла, до непрозрачности захватанную бабушкиными мучными пальцами. Луковицу я искрошила, посолила, залила маслом и стала есть, макая хлеб в тюрю. Под еду выскочил второй куплет:
Лук с постным маслом я возьму
И сяду, хлеб туда макая…
А почему? А потому!
А потому, что жизнь такая.
То, что я сделала, наевшись луку, мне неловко рассказывать и сейчас. Хоть и было холодно, я сбросила байковую ночнушку и, совершенно голая, принялась смотреться в зеркало. Ничего хорошего там не отражалось. Непропорционально расширенная вверху, фигура узко сходилась к ногам — морковка да и только, к тому же покрытая гусиной кожей. К такому телу справедливо подходили все «обломы», «коровы» и «оковалки», которыми меня обычно аттестовали дома. В школе, как правило, обо мне говорили хоть и нежнее, но ядовитее. Смотреть самой было противно, однако я все смотрела и смотрела, точно оторваться не могла, — даже отступила малость, чтобы отражаться целиком, чтобы моих прелестей не загораживал приемник, покоившийся на консоли трюмо.
Ненавистнически созерцая себя, я с наслаждением представляла, что они все сейчас изрыгнули бы, если бы застали… Материно коронное словцо «порочность» не только подтвердилось бы — слабоватым бы оказалось. А бабушка, верней всего, громко плюнула бы, выдав одну из своих складных и загадочных поговорок. Я вспомнила, как она сегодня говорила про свое венчание… Венчаются в фате… Я сорвала с приемника грубую кружевную дорожку из толстых ниток и накинула на голову. И венец надевают, потому и венчание… Венца негде было взять, но я быстро нашла ему замену. На полочке, что над диваном, под фигуркой зайца, лишь смутно выявленного в куске фаянса, лежала желтая круглая шерстяная салфетка с объемно вывязанными по краю четырьмя пыльными, красными, топырчато стриженными красными розами. Я осторожно вытащила ее из-под зайца и водрузила на макушку поверх «фаты». Это был уж вовсе ни на что не похожий, отвратительный маскарад: голая охломонка, благоухающая луком, в пропитанных пылью дорожке и салфетке на башке…
Да если бы только они знали!.. Расправу, которую они учинили бы, я не могла себе представить. А Игорь, — вдруг подумалось мне, что сказал бы Игорь?.. Мление у зеркала кончилось: трюмо отразило «оковалок» явственно порозовевшим, и я, сбросив подвенечные причиндалы, юркнула под одеяло.
Если мне хоть сейчас поверят, — я за весь день ни разу об Игоре в этом роде не подумала. Эти мысли были размытыми, направленными повсюду и никуда конкретно; всегда подкарауливавшие, они строго запрещались самой себе. Игорь оказался первым взрослым мужчиной, серьезно заговорившим со мной, и только. Куда уж мне до этого, с моим-то только что виденным венчальным отражением в трюмо?.. Один лишь бесстыдный шепоток тети Любы на кладбище дал мне понять, что наши разговоры с Игорем могут быть истолкованы чем-то вроде этого.
Вообще, и домашнее, и школьное отношение к этому состояло из сплошных противоречий. Укоризна «взрослая бабища, в твои годы прежде детей имели» спорила с «огрызком» и «соплей». На уроках русского наша Наталья Александровна, диктуя нам список «однако ж, уж, замуж, невтерпеж», оглядывала класс с выражением снисходительного бессилия (ничего, мол, не попишешь, коли оно так), а получив в 8–1 учебники по анатомии, мы обнаружили, что в них весь отдел «Размножение» наглухо заклеен, видимо еще в типографии. Может быть, как раз поэтому многие наши девы чуть не до сих пор продолжали играть в куклы, которые безумно влюблялись, женились, производили детей, маленьких пупсиков по 11 рублей, а если у них не клеился брак, разводились, по-тогдашнему в обязательном порядке давая объявление о разводе в «Вечёрке» (такие объявления, набранные пренебрежительно мелким шрифтом, у нас дома читались вслух ради смешных фамилий вроде «Пляжкина» или «Тракторсон»).
Когда в прошлом году наш вдруг затанцевавший 8–1 ходил на вечер в 51-ю мужскую школу и там Людку Дворникову приглашали танцевать десятиклассники, девочки с уважением говорили потом: «она пользовалась успехом», добавляя ужасное: «еще бы, известная мальчишница». Мне, неумехе, на танцы не ходившей, казалось: ничего более позорного о девочке не скажешь. Кто были мальчишки для нас, учениц женской школы? Быстрые хулиганские тени в ушанках, что мелькали в темных проулках, с нарочитым визгом выскакивали из разбомбленных руин, из-за ларьков, могли вырвать портфель, сорвать шапку, толкнуть в сугроб и умчаться в вихре колючей поземки… это с ними не вязалось, что узнала каждая, улепетывая от них по улицам и дворам. И не о них, конечно, я писала для единственной читательницы Инки Иванкович нескончаемый роман «Межпланка». Инка не умела, как Жозька, устно придумывать приключения вместе со мной, но с восторгом принимала мои фантазии и, дабы в них не запутаться, заставляла меня записывать все,
