Безумец и его сыновья - Илья Бояшов

Поклонился он кресту, под которым лежала мать, и спустился. А Музыкант вытащил из футляра свой саксофон и на прощание сыграл и холму, и Безумцу мелодию, известную всем музыкантам. Состояла она из нескольких нот, на которые ложились следующие слова: «А пошел-ка ты на…» И саксофон послушно просифонил эту мелодию, после чего презрительный Музыкант исчез, будто бы его и не было.

Степан даже не стал дожидаться машины, которая должна была лично за ним прикатить: подхватил чемоданчик и приказал Пьянице его на сей раз не провожать.

Так, разгневанные, сыновья ушли. Бедный рыжий Пьяница понуро сидел на опустевшем холме, подперев руками голову.

Через год все в один и тот же день разом очутились возле холма, хотя для них отец был уже растлителем, бездельником, пьяницей, ничтожеством, психопатом, мерзавцем, рабом, бессовестником, колдуном, слугой черта, башибузуком. И это были еще далеко не все эпитеты, которыми они про себя и вслух уже награждали его!

Удивились братья силе, которая привела их сюда!

Ожидали они Пьяницу: как всегда, должен был он скатиться навстречу, но странно — в этот раз никто не закричал и никто не скатился. Все было тихо: не слышалось ни пьяных выкриков, ни ругани, ни другого шума. Ни единого звука не услышали братья, пока поднимались, — только чуть трепетали яблоневые листочки. И под деревьями было пусто, и на траве не было пролежней от вонючей отцовской овчины.

Не успели братья удивиться той непонятной, невероятной, немыслимой тишине, как показался Пьяница. Вырос он перед ними словно из-под земли: дрожало лицо непутевого Натальиного сынка, руки были опущены, и даже рыжие его волосы, так прежде весело горевшие, потускнели. Жизнь словно вышла из него. Все тогда поняли — что-то случилось.

Едва не плача, Пьяница поведал Безумцевым сыновьям — в ту зиму мало кто сюда заглядывал, все мимо дребезжало и дымило, а пеших людей почти не осталось — проносились одни машины! И собаки принялись одна за одной подыхать: уже закопал он шесть псов за яблоневым садом, а оставшиеся воротят от мисок морды. Отец же по весне, видя, что никто не заглядывает на разведенные костры, вот до чего додумался: приказал приготовить котелки и кружки, будто гости пришли к нему! И, появившись солнечным весенним деньком в саду, приказал сыну разложить также по кругу миски и ложки, словно бы это сидели перед ним гости. И, наполнив котелки водкой, взялся как бы с каждым невидимым гостем чокаться и за каждого выпивал, а затем, опустошив все кружки и котелки воображаемых гостей, приказал Пьянице поднести тот самый котел, который выпил он некогда, соревнуясь с толстухой. Но и этого показалось ему мало! И наказал тогда Безумец наполнить самый большой казан, который только есть в его хозяйстве. Чуть не плача, рассказывал Пьяница, как выкатил и принялся наполнять он самый большой котел — настолько огромным оказался тот котел, что начал из фляги наливать его Пьяница в обед, а закончил лишь к вечеру. И когда на закате котел наполнился, отец взялся его пить. Отговаривал Пьяница отца, да все без толку! Отхлебывал батька и отхлебывал, а, казалось, выпил-то совсем ничего. Едва держался батька на ногах, но упрямо продолжал приближать смерть свою, обхватив котел своими ручищами, и было его не оторвать — видно, загадал себе непременно выпить до дна. Но и котел казался заколдованным: к утру, когда солнце осветило это дикое соревнование пьянчуги с самим собой, оказалось — едва половина выпита. А ведь всю ночь глотал отец без продыху свою водку. Готов он был уже загореться, настолько проспиртовался! Пьяница клялся, что нельзя к нему было подойти ближе, чем на три шага, настолько густым сделался вокруг Безумца водочный дух. Можно было упасть замертво, лишь вдохнув того воздуха. И поклялся Пьяница, что уже тогда видел вокруг батьки и над ним синеватое сияние: настоящий синий нимб вырастал над головою отца! Затем покрылся отец весь сиянием, и побежали по нему язычки синего пламени, то здесь, то там вспыхивали на его раздувшемся теле, а батька все не отрывался. Клялся дрожащий Пьяница, что у батьки затем начала лопаться кожа, а из пор выступала не кровь, а чистая водка, и сочилась из него, и струилась по нему. Место под котлом оказалось все выжженным ею. А Безумец пил и пил, превращаясь на глазах своего перепуганного и изумленного сына в настоящий дух. И вот котел был выпит — и только тогда откинулся Безумец и упал, словно огромный качающийся пузырь. Пьяница с ужасом ожидал, что пузырь этот вот-вот лопнет и рассеется над холмом, как туман! Раздувшимся, безобразным лежал отец — трава, на которую он упал, тоже вся выгорела: водка продолжала сочиться из него. А синеватый нимб дрожал над его головой.

Три дня и три ночи пролежал отец на том месте. Оставшиеся собаки еще пытались к нему подползти, но те из них, кто подползали, тотчас задыхались от духа, который исходил от хозяина, — и роняли головы подле него, словно мертвые. Так он и лежал в окружении пьяных псов!

После такого самоубийства Безумец и начал сохнуть, вся влага вышла из него, и болезнь высушила его, он отдавал душу самому черту. Вот только рогатый боялся, видимо, приблизиться: ведь даже дьяволу трудно было подхватить такого грешника и при этом не запьянеть и не свалиться замертво возле, ибо, как утверждал Пьяница, дух спиртной, исходил от отца и спустя много дней!

Сейчас же батька лежит в избе, поведал Пьяница, и не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, и только скрипит зубами!

Братья даже не решались поначалу заглянуть в избу и топтались на крыльце, пугаясь обитающей повсюду невиданной прежде тишине: даже в ушах у них потрескивало! И птицы не верещали, как прежде, а лишь тихонько посвистывали в ветвях.

Когда же сыновья решились и зашли робкой маленькой толпой, Безумец умирал. Вид его сделался страшен: никогда еще они не видели его таким. Испарина иссушила его, и лежал он на топчане, косил в сторону сыновей угасающие глаза. Исходил от него ужасный дух, который приняли они за дух смерти. И каждый из них понял — это конец, неожиданный и неотвратимый. И они этому не удивились — должен же был даже их отец наконец-то уйти после всех своих безобразий и выходок.

К вечеру высохший желтый батька закрыл глаза и больше не открывал; лицо его заострилось, губы обескровились, как и бывает с мертвецами, и почувствовали потрясенные сыновья, что отошел и он! Страшно им стало находиться в избе рядом с опившимся: они вышли, оставив у изголовья гармонику и проклятую флягу, которая его все-таки доконала.

Впервые за многие годы сели они на крыльце рядом друг с другом, даже язвительный и непримиримый Отказник опустился на ступени рядом со Степаном, и Музыкант на сей раз не чуждался никого из братьев, не говоря уже о Книжнике! И вот что обронил Строитель. Жестко рубил воздух ладонью:

— Должен же был он уйти когда-то! Разве может такое вынести печень? Желудок и кишки его давно разрушены. Не мог он за все эти годы не сгнить изнутри. Не по-человечески жил наш отец и не по-человечески пил. Что может сделаться с тем, кто выпил за жизнь целое озеро? Он же выпивал по озеру каждый день!

Братья выслушали его молча — а что они могли ответить? Обхватил голову руками безутешный Пьяница. Собаки, дряхлые, древние, холмиками лежали под яблонями и спали — видно, не было у них сил даже на прощальный вой: из-за старости не чуяли они даже смерти своего хозяина.

И тогда Строитель первым поднялся и первым делом найденным топором развалил Музыкантов сарайчик. Видя растерянность и даже испуг братьев, приказал решительный Строитель разводить костры: нужно было работать при свете. Очнувшись, братья послушались. Они стряхнули оцепенение, и затрещали в кострах поленья. Из груды досок были отобраны самые подходящие. Даже Степан скинул свой пиджак, и в руках его оказался рубанок — на тут же сколоченном грубом верстаке, пусть и неумело, строгал он доски, а Строитель с Книжником над тем уже задумались — ставить ли крест над могилой богохульника или сколотить ему обелиск, подобный Беспаловому. Лишь Пьяница на сей раз не принимал ни в чем участия: сидел съежившийся и скорченный. Братья ему сочувствовали и продолжали работать с еще большим рвением — все нужно было закончить достойно.

И никто из них даже не посмел той ночью заглянуть в избу, к страшному отцу. Вскоре был готов гроб, был он обит двойным рядом досок и был вместителен, можно было туда положить и гармонику, и столь любимый Безумцем и Пьяницей, оставшийся еще с войны «сидор», а в том, что и флягу нужно закапывать, Владимиры и Степан не сомневались. Был готов и огромный крест — его прислонили к крыльцу. Дело оставалось за могилой — к утру вырыли и ее, чернела она за яблоневым садом узкой глубокой ямой. Как только костры догорели, и занялась над холмами заря, сыновья повалились в траву под яблони и тотчас уснули.

Разбудили их крики Пьяницы.