Как я изменил свою жизнь к лучшему - Дарья Донцова

А Валера мне говорит – не напрягайся, это кризис среднего возраста. И я отвечаю – Валера. Друг мой обширный. Какого среднего возраста? Мне двадцать восемь долбаных лет. Если это середина, то я не хочу дальше. Мне эту реку не перейти, дружище. Она слишком широкая. Почему никто не предупредил, что даже до середины доползти будет проблематично? А главное – что ползун из меня никакой. Почему никто ничего не сказал? Не намекнул даже.

Вернее, все это я ему не говорю, а думаю молча, потому что якутская улица в пятидесятиградусный мороз в половине восьмого утра – это не то место, где твоим друзьям нужны метафоры. Но при этом какой-то совет получить все же хочется. Потому что сам ты уже заплутал. И даже сумрачного леса не надо. И тьмы долины.

Всё. Тебя нет.

Хотя до этих пор был молодцом. Мама любила говорить – держал хвост пистолетом. Сильно помогал, конечно же, Киплинг, обнаглевший до того, что обозвал и победу и поражение самозванцами, а также теория собственного изготовления, согласно которой надо непременно мечтать о чем-то большом и прекрасном, ну, например, о том, как ты даешь интервью французскому телевидению, а рядом своей очереди ждет, скажем, Пьер Карден, однако мечтая об этом, нужно твердо осознавать, что такого в твоей жизни никогда не случится. Потому что ты реалист и давно привык не расстраиваться из-за проигрышей нашей сборной по футболу. То есть ты уверен, что когда-нибудь наши парни выиграют чемпионат мира, и эта уверенность тебя сильно приподнимает, но в то же время ты знаешь – этому не бывать, и тебе от этого знания ничуть не больно.

Я понимал, что мои амбивалентные построения требовали изрядной свободы от логики, если не сказать – от здравого смысла, но в моем случае они работали, ибо сколько логики и здравого смысла в окружающей нас жизни вообще? Ну, если по-честному? Если совсем трезво уже так взглянуть? Поэтому я прятался за ними, как за высокой надежной стеной, и чувствовал себя словно в детстве, когда говорили – «я в домике», и ничто меня в этом домике напугать уже не могло. Страх диагноза по психиатрии не в счет. Потому что когда я сойду с ума, меня-то уже здесь не будет. Да и что такое сумасшествие, как не окончательная свобода мысли?

Но к моменту моей встречи с Валерой на пустынной и хрупкой от мороза улице все эти замечательные конструкции одновременной веры в свою звезду и покорной при этом готовности принять судьбу обывателя – они как бы слегка потускнели. И даже не слегка, а, наоборот, очень сильно. И даже не потускнели, а совершенно выцвели, скукожились и оставили меня голым и беззащитным перед отчетливой перспективой того, что ничего интересного в моей жизни уже не будет. А будет одна монотонная низкооплачиваемая работа, двадцатиминутная дорога от дома до универа в течение ближайших сорока, если повезет – пятидесяти лет, и бесконечные сожаления о том, что, возможно, я был рожден для чего-то совсем иного.

– Что делать, Валера? – спросил я своего большого и замерзшего друга, который в ответ совершенно неожиданно распахнул предо мною врата в дивный и новый мир.

– Надо что-то менять, – очень буднично сказал он. – Люди в такой ситуации меняют либо семью, либо страну, либо работу. Это как воду сменить в аквариуме. Рыбкам тогда дышать полегче.

Он оттянул заиндевевший край своего шарфа, через который говорил со мной, и показал толстыми губами, как дышат рыбки, когда им полегче.

Откровение, частью которого стал абсолютно не похожий на вестника судьбы Валера, накрыло меня так плотно, так внезапно и так всеобъемлюще, что ко мне практически сразу, едва не на той самой улице, вернулась вся моя прежняя веселость. Страхи еще поднимали свои змеиные головы, но против этой проклятой гидры у меня уже был свой меч-кладенец. Простая, если не сказать – примитивная формула, предложенная моим добрым гигантским другом, внезапно прочистила мне мозг. Я отчетливо и ясно вдруг осознал, что да, все очень просто. И нет никаких сложных причин, хитросплетений и мотиваций, которые сделали мою жизнь почти невыносимой и которые до этого момента казались мне реальными, причем настолько реальными, что я буквально задыхался под их тяжестью. Теперь от меня требовалось лишь сделать выбор того, что конкретно нужно сменить. И все – я вновь становился легким.

Вернувшись в тот день после лекции домой и от нетерпения не дождавшись, когда все угомонятся, я заперся в ванной комнате, частенько заменявшей мне кабинет, сел в старое кресло, которое заносилось туда в срочные для «папиной работы» моменты, положил на подлокотники стиральную доску, на нее – несколько плотных конвертов от больших виниловых грампластинок фирмы «Мелодия», а поверх всего этого – чистый лист бумаги формата А4. Прислушиваясь то к звукам капели из вечно бегущего крана, то к веселым воплям снаружи, я просидел неподвижно две или три минуты и наконец вывел на белом листе крупными буквами то, о чем думал весь день после странного разговора с Валерой:

НЕ НАДО БОЯТЬСЯ ЖИТЬ

Точки в конце этой фразы я не поставил. Она бы заперла эту мысль подобно тяжелой двери, наглухо закрывающей и без того мучительно узкий проход к свободе, веселью и солнечному свету.

На бумаге фраза выглядела значительно весомей, чем у меня в голове. С учетом троих детей и не работающей по уходу за ними жены все свои жизненные стратегии я строил от обороны. Я вел себя как итальянская сборная, которая отсиживается до поры до времени у своих ворот, ничего не созидает, а лишь разваливает игру соперника и терпеливо ждет, когда тот, увлекшись атакой, раскроется, и тогда можно убежать в открывшийся коридор, забить единственный мяч и снова уйти в глухую защиту. Эта эффективная схема работала и в моем скромном случае, гарантируя мне минимальные очки, необходимые для победы, однако теперь я смотрел на фразу, которую только что написал, и думал о том, что моему случаю вовсе не так уж обязательно быть скромным и счастья можно поискать у чужих ворот.

В дверь ванной комнаты затарабанили одновременно руками и ногами, и, кажется, даже головой, как это умеют делать одни лишь самозабвенные четырехлетние дети, и мне пришлось подняться из кресла, удалив предварительно с подлокотников конструкцию для «папиной работы». Пока я был занят разбором своего «кабинета», стук в дверь успел пройти несколько фаз. Вначале это был просто веселый грохот, напоминавший пионерское детство с его ошалелыми барабанами и лязгом жестяных умывальников в летних лагерях; потом это стало похоже на усилия того мужчины с усталым лицом, который стоит в оркестровой яме позади всех и, когда ему надо, начинает лупить огромными, похожими на вантузы палками по такому же огромному барабану; и, наконец, этот тревожный рокот перерос в нечто большее, наводя на мысль о том, что за дверью либо началось извержение вулкана, либо отверзся ад.

Распахнув дверь, я хотел наорать на мелких нетерпеливых чертей, но они стояли на пороге с такими счастливыми лицами, что духу, конечно же, не хватило.

– Что? – спросил я.

– Нам надо вылить, – сказала моя четырехлетняя дочь и указала на своего брата трех лет, молча стоявшего рядом с нею с горшком в руках. – Мы все пописали.

– Молодцы, – сказал я, забирая у сына горшок.

– А еще покакали.

– Тоже неплохо, – я освободил их драгоценную посудину. – Где мама?

– Она пошла в магазин.

– А кто сидит с маленьким?

– Сейчас никто. А до этого мы сидели. Что ты здесь делаешь?

– Я работаю.

– Денежки зарабатываешь?

– Пока не знаю.

– А когда будешь знать?

– Думаю, скоро.

– Хорошо, – она очень серьезно кивнула. – Давай быстрей. Скажешь потом, когда узнаешь?

– Договорились. Вы можете еще немного с маленьким посидеть?

Моя мудрая дочь помолчала, затем вздохнула и потерла кулачком лоб.

– Мы сами маленькие.

– Да, я это знаю. Но он еще меньше.

Она поняла, что спор проигран.

– Тогда поменяй ему колготки. Мы не успели их снять, когда он сел на горшок.

Вернувшись после переодевания малыша в свой «кабинет», я уже не стал сооружать никакую конструкцию на подлокотниках кресла, а просто уселся в него и стал думать. Новое отношение к жизни было сформулировано. Оставалось только понять, что из Валериного списка в ней, в этой моей смелой и прекрасной теперь жизни, надо сменить, чтобы фраза, выведенная крупными печатными буквами, получила подтверждение в конкретном поступке.

Семья отпадала сразу, потому что без этих четверых я если бы и продолжал жить, то не очень понятно – с какой целью. Забегая вперед, признаюсь, у меня потом долгие годы ушли на то, чтобы уяснить, зачем вообще существует весь остальной мир. Точнее, что он существует зачем-то. Дальше этого факта я в понимании мира продвинуться не сумел.

Следующим пунктом в списке Валеры была страна, однако менять ее с галдящей кучей-малой на руках, с их горшками, колготками, детским питанием и молочной кухней – на это смелости человека, сидящего в скрипучем кресле между ванной и унитазом, все же пока не хватало. Тут нужен был как минимум их любимый Человек-паук, или Бэтмен, или кто там еще лазил для них по стенам. Только эти ребята могли броситься в пропасть вниз головой.