Мадам Оракул - Маргарет Этвуд

Кухня располагалась в задней части ресторана; стена у раздаточного окна была оклеена обоями под кирпич и увешана медными сковородами, которыми никто никогда не пользовался. Там работали два повара: канадец, апатичный и обидчивый, и энергичный, яркоглазый иностранец, итальянец или грек, точно не знаю. Так бывало всегда, во всех местах. Канадцы, которые соглашались на подобную работу, не собирались подниматься по служебной лестнице: несмотря на знание языка и местных особенностей, это был их максимум. А иностранцы вовсю карабкались наверх, копили деньги, учились, не желая вечно оставаться прислугой. Повар-иностранец готовил в два раза быстрее местного и был вдвое любезнее. Он сиял, передавая официанткам тарелки, и бодрым бурундуком сновал в своей рабочей норе, напевая экзотические мотивчики. Было видно, что второму повару хочется его убить.

Наши отношения начались, когда он стал хватать телефонную трубку при всяком моем звонке. Ему было хорошо меня видно через окно.

— Алло-о-о, — сладко выпевал он.

— Чизбургер с картошкой фри, — говорила я.

— Ради вас я готовь что-то особенное.

Я думала, он меня дразнит, но однажды услышала по внутреннему телефону:

— Пьете со мной кофе, да? После работа?

Я была настолько потрясена, что не посмела отказаться. Меня еще никогда не приглашали на кофе.

Он подал мне пальто и открыл передо мной дверь, шныряя вокруг, как буксир около «Королевы Елизаветы»; он был дюймов на пять ниже и, вероятно, фунтов на восемьдесят легче меня. Как только мы уселись друг напротив друга в ближайшем кафе, он перешел к делу.

— Я требовай, чтобы вы шли меня замуж.

— Что? — переспросила я.

Он перегнулся через стол, не сводя с меня черных сверкающих глаз.

— Я серьезный. Я хочу встречай ваш отец и, смотрите, показай мой банковский счет. — И, к моему ужасу, подтолкнул ко мне маленькую голубую книжечку.

— Отцу? — пролепетала я. — Банковский счет…

— Видите, — продолжал он, — у меня честный намерений. Я открывай свой ресторан, скоро-скоро» я накопил сколько надо. Вы серьезный девушка, не как другие в эта страна, вы хороший девушка, я наблюдай за вам, только я плохо говори. Вы работай на касса и встречай людей. Я готовь вкусный блюда, не как там. — Он махнул в сторону «Кус-и-Вкус». — Я подавай вино. Кто ужинай без вино? Только свинья.

— Но, — сказала я. Но сначала не могла придумать, почему нет. Но потом представила, какое лицо будет у моей матери, когда я — в белых шелках, с крошечным иностранчиком через руку, наподобие ридикюля — займу весь проход в церкви.

— Я дари вам дети, — пообещал он, — много дети, я вижу, вы люби дети. Вы хороший девушка. А потом, когда мы заработай деньги, мы ехать навешай моя страна. Вам понравится.

— Но, — опять сказала я, — у меня другая религия.

Он лишь отмахнулся:

— Вы поменяй.

Впервые попав в Терремото, я поняла, что он во мне увидел: я уже тогда имела вид жены, объемы, на приобретение которых у большинства женщин уходит несколько лет. У меня просто была фора, вот и все. Но в тот момент я решила, что надо мной смеются; либо это — чисто коммерческое предложение. Но как бы все было просто; ведь, невзирая на размеры, он, совершенно очевидно, умел принимать решения. Мне больше никогда ни о чем не пришлось бы думать. Однако оставаться кассиршей не хотелось. У меня было не очень хорошо с арифметикой.

— Большое спасибо, — поблагодарила я, — но боюсь, что это невозможно.

Отказ его нисколько не обескуражил. Несколько недель он вел себя так, словно ничего другого не ждал, словно я отказывала только для проформы. Это лишь подтверждало, что я порядочная, благоразумная девушка, и меня остается только уговорить; я поотказываюсь сколько нужно и обязательно соглашусь. Он флиртовал со мной через окно, когда я шла забирать заказы, по-кошачьи жмурясь и поводя маленькими каштановыми усиками; звонил по внутреннему телефону, вздыхал, умолял и одновременно наблюдал за мной от своей жаровни. Когда подходило время моего обеда, он готовил дорогие, запретные блюда, заваливал тарелку креветками, которые, как он знал, я очень любила, и украшал горку веточкой петрушки. Но мой гаргантюанский аппетит начал пропадать — из-за постоянного соседства с едой, а еще потому, что я всякий раз чувствовала себя так, словно беру взятку.

Ухаживания иностранца носили характер некой церемонии, ритуала, который необходимо исполнить, прежде чем я сдамся под несокрушимым натиском, и, как все ритуалы, исполняемые с чистосердечной верой, трогали до глубины души. Повар мне нравился, но в то же время раздражал. Я знала, что не заслуживаю подобного внимания, а кроме того, во всем этом было нечто абсурдное — какие-то домогательства Чарли Чаплина. Когда вернулась постоянная кассирша, я с облегчением уволилась.

Какое-то время я мечтала об этом поваре на уроках (так и не знаю, как его звали по-настоящему; в твердом намерении стать канадцем он настаивал, чтобы к нему обращались «Джон»). Чаще всего он виделся мне как ландшафт: необъятное голубое небо, целебный климат, белые песчаные пляжи и величественные развалины на скале, античные, с колоннами. Место, полностью противоположное суровому Торонто с его жестокими зимними ветрами, соляной слякотью, которая портит обувь, и угнетающе парким летом; место, где я наконец буду к месту и правильных размеров. Иногда я думала, как было бы хорошо выйти за него замуж; все равно что обзавестись добрым домашним зверьком — со своими черными глазками и мягкими усиками мой повар был точь-в-точь как белка или выдра… и он точно так же шнырял бы по моему телу, для него — огромному, как полуостров… Постепенно эти картинки меркли, и под монотонное гудение учителя истории о природных ресурсах и прочих неинтересных вещах я возвращалась к своей ранней фантазии.

Я сижу в цирковом шатре. Внутри темно, вот-вот должно случиться что-то необыкновенное, публика замерла в мучительном ожидании. Я ем попкорн. Внезапно темноту прорезает луч прожектора, высвечивает маленькую платформу под куполом. Там стоит Женщина-Гора из шоу чудес. Она толще, чем я думала, толще, чем ее топорное изображение на афише, и намного толще меня. На ней розовое трико с блестками, короткая пышная розовая юбочка, атласные балетные туфельки и на голове сверкающая тиара. А еще — миниатюрный розовый зонтик; вместо крыльев, которыми мне так хотелось ее одарить. Даже в мечтах я оставалась верна основным принципам реализма.

Публика взрывается от хохота. Все воют, тычут пальцами, улюлюкают, распевают оскорбительные песенки. Но Женщина-Гора, не обращая ни на кого внимания, осторожно ступает на проволоку и идет вперед под медленную, спокойную мелодию оркестра. Люди замолкают, по рядам бежит испуганный ропот: это очень опасно, она такая огромная, она не удержится, упадет! «Убьется», — шепчут люди; внизу нет даже страховочной сетки.

Но дюйм за дюймом Женщина- Гора продвигается вперед, останавливаясь, чтобы восстановить равновесие, дерзко выставляя над головой зонтик. Шаг за шагом я вела ее над лесоразработками Западного побережья, над необъятными просторами пшеничных полей, над шахтами и трубами Онтарио. Розовым видением она мелькала в облаках, удивляя бедных фермеров долины реки Святого Лаврентия и рыбаков, которые ловят скумбрию на Атлантическом побережье. «Боже правый, что это?» — лепетали они, замирая и на мгновение переставая тянуть бесконечные сети. Несколько раз Женщина-Гора оступалась, и публика застывала от ужаса, дрожала проволока; все ее силы сосредоточены на этом трудном переходе, ведь падение означает смерть. Но за миг до звонка, до конца урока — в этом и заключался трюк — она благополучно! перешагивала на противоположную платформу. Люди — вставали, приветствуя Женщину-Гору радостным ревом. Появлялся большой кран и опускал ее на землю.

Естественно было бы заключить, что у Женщины-Горы мое лицо, но не все так просто. Я подарила ей лицо Терезы, моей презренной подруги по несчастью.

В школе я избегала ее, но, поскольку не была совсем: уже бессердечным чудовищем, хотела как-то компенсировать свое невнимание. У меня были добрые намерения.

Я знаю, как расшифровал бы мою фантазию Артур. Страшно подумать, сказал бы он, как разрушительно действовали на тебя общественные каноны, навязанный идеал женской красоты, которому ты не соответствовала. Это нелепое розовое трико, блестки, тесные, старомодные балетные туфли. Вот если бы меня принимали такой, как есть, я бы научилась жить с собой в мире. Очень верно, очень правильно, очень благостно. Но все равно не так просто. Я ведь мечтала обо всем этом, о пышной юбочке, о сверкающей тиаре. Мне они очень нравились.

Что же до Женщины-Горы, я точно знала: после бесстрашного подвига ей пришлось вернуться в шоу чудес, усесться в огромное кресло и снова заняться вязанием на глазах у тех, кто купил билеты. Такова была ее реальная жизнь.