Бессмертие - Иван Меньшиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Семка меняет свое изображение. Он делает его бегущим навстречу к Горькому с широко раскрытыми руками и подкашивающимися от радости ногами.
На этот раз все, что он сделал, его удовлетворяет.
Осколком стекла он шлифует все фигуры и, собрав охапку зеленовато-седого мха, приносит его в чум. Он приносит ящик из-под конфет и бережно укладывает в меховую постель письмо, вырезанное из кости. Он никому не показывает его, боясь, что люди посмеются над его нежностью.
И только адрес на ящике он доверяет написать колхозному счетоводу. Правда, счетовод и сам не отличается грамотностью, но у него красивый почерк, и Семка долго любуется надписью, сделанной им на посылке:
МОСКВА, КРЕМЛЬ
ПАМЯТНИК ПУШКИНА
Алексею Максимовичу Горькому
от Семена Ильича Лаптандера
Семка долго любуется надписью, но его смущает «памятник Пушкина».
— А может, он не там живет? — спрашивает он робко.
— Как не там? Там! — уверенно отвечает счетовод. — Все поэты около памятника Пушкина живут.
И для убедительности добавляет:
— А если у памятника не найдут, то в Кремле разыщут. Я-то уж знаю.
И, чтобы Семка не беспокоился, счетовод сам отвозит посылку на почту.
Проходит много томительных недель. Семка уже теряет надежду на ответ, но вот однажды осенним вечером почтальон привозит ему посылку. Он бережно кладет ее у костра и тихо говорит Семке, точно утешая:
— Ничего, парень. Что ж поделаешь?.. Бывает…
И Семка видит вернувшееся к нему письмо, вырезанное из кости.
Оно опоздало всего на несколько дней. Прах человека, спевшего чудесную сказку о горящем сердце Данко, уже лежал замурованный в темно-красные стены московского Кремля.
НЕИСТОВЫЙ СЫН ЛАПТАНДЕРА
На нартах, через кусты яры, через болотистую низину едет Илько Лаптандер к сопке, покрытой ягелем пепельного цвета. Олени выбрасывают копытами гроздья оранжевых брызг. Стоит солнце в зените, и желтые оводы, тонко звеня, мчатся за упряжкой. Стремительно вылетая отовсюду, они впиваются в короткие хвосты оленей, в розоватые ноздри и бока, чтобы отложить в коже свое потомство.
Концом хорея Илько отгоняет или давит их, и они падают под широкие полозья нарт в красновато-бурую воду.
Июльское солнце уже месяц кружится над тундрой, и от этого воздух кажется удушливым и пряным. Он пахнет болотистыми низинами, грибами и мхом.
«Дождь будет, — думает Илько, — комары будут».
Нарты вползают на вершину сопки, и на дне долины видно разбредшееся стадо.
«Не разбежались бы, — тревожится Илько, — грибов много сей год».
Олени очень любят грибы. Они разбегаются в поисках их далеко по тундре, а пастухи всякие есть — и олени могут погибнуть.
Подъехав к стаду, Илько видит на прогалине, среди кустов, нарты Егора Ванюты.
— Приехал? — спрашивает Ванюта, глядя на носки своих тобоков, сшитых из нерпичьей кожи.
Илько не отвечает. Он видит у самых кустов пустую бутылку. Солнце сверкает на донышке ее.
Ванюта поднимает взгляд. Илько видит его глаза, налившиеся кровью, и влажные губы.
— Сын… — говорит Ванюта сочувственно, — а ты его побей.
— Не надо пить в стаде, — тихо говорит Илько, — олешки разбегутся. Они наши ведь…
— Кто узнает об этом? — смеется Ванюта и обтирает губы ладонью.
— Он, — говорит Илько.
— Ха, — говорит Ванюта, — как он узнает?
— Он уже написал про тебя в газету, — отвечает Илько и, сойдя с нарт, поднимает бутылку и забрасывает ее в кусты.
Ванюта недоверчиво смотрит на своего бригадира, и лицо его постепенно мрачнеет.
— И что ему надо? И что он такое есть?
— Не знаю, — говорит Илько, — иди домой, поспи. Ты пьяный.
— Я не пьяный, — говорит Ванюта. — Я выпил только бутылку. Я хотел оставить и тебе, но ты не пьешь.
— У меня худой живот, — говорит Илько, — мне никак нельзя пить.
— А я совсем и не пьяный, — говорит Ванюта, — видишь, я совсем не пьяный.
Он, пошатываясь, встает. Олени испуганно выдергивают из-под него нарты, и он падает на влажный мох. Илько поднимает его и усаживает на свои нарты.
— Я совсем не пьяный, — говорит Ванюта и вынимает из кармана четвертинку, — давай выпьем это вместе.
— Не надо, — говорит Илько, — если я буду пить, он про меня тоже напишет в газету, и все будут смеяться надо мной.
— А ты его побей, — советует Ванюта, — или я побью.
— Он студент, — качает головой Илько, — если побить студента, будут нас судить.
— Худой у тебя сын, — задумчиво соглашается Ванюта. — Он будет большим начальником, и его все будут бояться. Правда?
— Правда, — тихо говорит Илько.
— Он смеялся над тобой?
— Смеялся.
Илько долго молчит, рассеянно разглядывая стадо. Потом добавляет нехотя:
— Он заставил меня мыться. Он лил мне на руки воду, и я мыл лицо.
— А еще что?
— Он учил меня делать на бумаге мою фамилию. Я долго рисовал ее, и у меня заболела голова.
— Это очень трудное дело, — убежденно говорит Ванюта и переходит к своим нартам. — Если меня заставят так мучиться, то я уйду из колхоза.
— Ты поспи, — говорит Илько, — уезжай к чуму и поспи.
Но Ванюта отрицательно качает головой.
— Я совсем не пьяный, — старательно выговаривает он и, неуклюже усаживаясь на нарты, дергает вожжу.
Упряжка медленно везет его к стаду.
Илько кричит на собак, и те добродушным лаем подгоняют к стаду отбившихся оленей.
К западу спускается солнце, и в косых лучах его теперь заметны голубые паутинки на ветвях тальника. Лемминги — тундровые мыши, высунув остренькие мордочки из своих нор на макушках кочек, смотрят бисерными глазками на собак и с тонким, пронзительным свистом скрываются в норках, почуяв враждебный запах собачьего пота.
С востока тянет влажный ветерок. Илько смотрит на желтеющее небо и мягкую дымку над горизонтом. Первый комар садится ему на лоб. Не проходит и минуты, как комары начинают звенеть вокруг его лица. Он натягивает капюшон малицы и смотрит на стадо.
Олени бьют копытами, отбиваясь от оводов и комаров. Илько вздыхает.
Объехав стадо, он останавливается рядом с упряжкой Ванюты. Тот уже лежит рядом с нартами, и в руках его пустая четвертинка.
— А говорил, что не пьяный, — удивляется Илько и поднимает на нарты ослабевшее тело пастуха.
И оттого, что ему теперь не с кем побеседовать, некому пожаловаться на жизнь, на душу Илько ложится какая-то осенняя и одинокая тоска.
Уже туманы плывут над маленькими озерами. Не свистят лемминги. Бледная луна встает на востоке, широкая, как медный таз. И собака лениво свернулась у его нарт, а Ванюта все спит и спит, и не с кем Илько разделить печаль. Был у него хороший сын, а теперь вот вернулся из школы через три года и стал начальником. Ничто ему не нравится в родном чуме: дым — плохо, невыбитые шкуры — плохо, бородатые пастухи — плохо, и даже оленья кровь, которую Семка пил с детства, стала казаться ему плохой. «В ней могут быть бациллы», — сказал он.
— Ты сам бацилла! — смеялись над Семкой пастухи, но он вытащил книги и показал кривые палочки.
— Это бациллы сибирской язвы, — сказал он и отказался пить оленью кровь.
Тогда Илько спросил, что же будет, если все книги Семка прочитает. Верно, откажется есть все на свете.
— Нет, — ответил Семка, — я тогда поеду в Москву и стану оленьим доктором.
— А я куда? — спросил тогда Илько.
— Я тебя с собой возьму, — сказал Семка.
Все тогда посмотрели на Илько и сказали:
— А ты не бойся, Илья Семенович. Ты можешь не поехать с ним.
И Илько сказал, что он родился в тундре, вырос в тундре и умрет в тундре, на берегу озера, в своем колхозе.
— Как хочешь, — сказал Семка.
И то, что он не стал уговаривать, обидело Илько.
Рос нелюдимый сын, все время думавший о чужих краях, а не о родине, не об олешках и тундре. Рос никчемный мужик.
Этому его обучили в школе; а чтобы совесть была чиста, велели ругать все, что было не по науке.
«Даже слепая собака приходит умирать в родное стойбище. Семка не вернется умирать на родину. Он разлюбил ее в школе. Для него теперь весь мир родина, и нет родины», — думал Илько, и горькое чувство потери наполняло сейчас все его существо.
Неудобно подвернув под бок руку, храпел на нартах Ванюта. Он ворочался во сне и бормотал что-то неразборчивое и смутное. Изредка он дрыгал левой ногой и звал собак. Пастухов не хватало, и Ванюта много суток подряд один сторожил стадо. Он был хороший пастух, но иногда выпивал, и его за это однажды исключили из колхоза. Он долго не пил после этого, но вот опять не вытерпел.
«Теперь его совсем исключат», — с сочувствием думал Илько.
Илько жаль его будет тогда. Куда он денется? В батраки к кулакам пойдет? А здесь он заработал только за год на пятьдесят олешков.
