Три женщины - Лиза Таддео

Мэгги не могла ничего сказать старшим девочкам, которые были изящнее, красивее и мудрее. Однажды, в первую неделю учебы, она была в туалете, когда туда зашли старшеклассницы и заговорили про Матео: «Наверное, он настоящий извращенец, раз захотел быть с Мэгги». Они говорили о мужчине, который был внутри ее, так, словно знали его и считали ничтожеством. Когда они ушли, она натянула трусики, но не вышла из кабинки. Она проплакала всю перемену.

Она чувствовала себя нечистой и вульгарной. Но гораздо сильнее мучили ее мысли о мужчине, с которым она лишилась девственности. Она не могла поговорить с ним. Не могла написать ему электронное письмо или сообщение в фейсбук, не могла увидеть его лицо в скайпе – вообще ничего не могла. Она не могла рассказать об этом родителям – да и не хотела. Родители, само их существование заставляло ее чувствовать себя проституткой. Одноклассники относились к ней как к прокаженной. Никто во всем мире не хотел быть на ее стороне.

Дома она не улыбалась и не ела, но старалась вести себя как обычно, чтобы родители не думали, что она скучает по своему насильнику. Она перекладывала еду на тарелке, чтобы сделать вид, что она что-то съела.

Как-то вечером, перед сном, она села за стол в своей комнате и почувствовала себя самым одиноким человеком во вселенной. И вдруг ей в голову пришла мысль – и показалась разумной. Ей явился образ возможного спасителя.

Она начала писать письмо от руки. Ей всегда нравилось писать – так ей лучше думалось. Она писала письма отцу, когда он выводил ее из себя. И в письме тон ее смягчался.

«Нодель, – писала она (потому что для нее он был Нодель или А.Н., а не мистер Нодель – ведь он оставался учителем, но уже был другом), – разрешите мне рассказать, почему этот семестр будет трудным…»

А потом она описала секс с Матео, рассказала, что это был ее первый раз и это могло стать чем-то важным, но не стало. После этого она больше не чувствовала себя чистой. Она перестала быть чадом Божиим. Чистота исчезла, и на ее месте появились совершенно новые чувства. То, как он позаботился, наестся ли она цыпленком. То, как он протянул ей свою простыню, чтобы она сделала себе тогу, – тогда они еще не были близки. Как он расстроился, что она не сказала ему про камешек на дороге. Как он смеялся над ее шутками. И как он смотрел на нее, словно на только что пойманную рыбу. И как он, в отличие от парней из школы, не стеснялся своего желания. Кроме того, она описывала себя его глазами… Ее длинные, разметавшиеся волосы… Ее сильные бедра и нежную грудь… Она много что рассказала Ноделю о чувствах, возникших во время секса, о том, что она раньше об этом слышала и считала избитым клише, пока все это не случилось с ней… Она рассказала, как пробудились ее чувства – почти сразу же, как только они переспали.

А еще она рассказала о том, как все закончилось.

Через несколько дней после этого события Мелия высадила Мэгги у дома Матео, где они собирались устроить пикник. Дом на сваях приветливо светился в сумерках.

– Во сколько тебя забрать?

Мэгги сказала, что ей хочется остаться.

– Я буду спать на диване, – сказал Матео.

А когда они оказались в постели, Мэгги сказала то, чего не собиралась. Слова сами собой слетели с языка.

– Думаю, я люблю тебя, – сказала она.

Да, точно, так и сказала. И сразу почувствовала, как вспыхнули от стыда щеки. Она знала, что он не ответит. И заплакала.

– Эй, – сказал он.

Ей не хотелось смотреть на него. Может быть, он выглядит теперь еще лучше, чем двадцать секунд назад, когда она еще могла замечать его недостатки.

Он обхватил ее лицо. Сказал, что она много для него значит, но пока что он не может ее любить.

Боль не исчезла, но изменилась. Как розовый цвет после удара становится синяком.

Мэгги написала учителю, что несколько недель жизнь протекала своим чередом, она часто встречалась с друзьями Матео. Она не была его подружкой, но и не была посторонней. Каждый день, когда они были вместе, возникали новые маленькие ритуалы. Надо причесаться, увлажнить кожу. Оаху – это гигантская ракушка. Она жила внутри ее, видела синеву большого мира в щель между створками и бродила по перламутровым сводам.

Все кончилось в солнечный день. В доме Дейна и Мелии устроили барбекю. Они украдкой поцеловались, но кто-то их увидел. Мелии сообщили, что ее младшая сестра целовалась взасос с Матео, разведенным армейцем. Мелия рассказала Дейну, он кинулся искать Матео, но тот уже сбежал.

– Тебе лучше все рассказать, – сурово сказал Дейн Мэгги. – Если солжешь, я никогда больше не буду с тобой разговаривать.

Его слова не показались ей жестокими. Вроде это было заслуженно. Но она не знала, что в этом случае надо чувствовать. Когда Дейн кинулся искать Матео, Мэгги перестала соображать, кто в чем виноват. Она решила, что все это ее вина, потом подумала, что ничьей вины тут нет. Можно подумать, другие не ошибаются. Ей даже не казалось, что она поступила неправильно. На Гавайях возраст согласия – шестнадцать лет. В армию можно идти в шестнадцать. Ей шестнадцать. Даже юридически они не сделали ничего плохого. Вот только в Северной Дакоте возраст согласия – восемнадцать. Но в постели об этом не говорят. И если она плакала, это никак не было связано с возрастом.

Дейн не нашел Матео. Мелия позвонила родителям. С востока полился поток дерьма. Ветры Дакоты проникли в ракушку Оаху. Мать через сестру заставила Мэгги сделать тест на беременность и пройти проверку на все венерические болезни. Частицы стыда осколками разлетелись во все стороны.

– Я же говорила тебе, что это ненормально! – кричала на мужа Мелия. – Девушки не дружат со взрослыми мужчинами!

За обедом щеки у Дейна пылали. Все хотели пнуть друг друга, чтобы не признавать собственных ошибок. Мэгги забилась в угол. Она не могла даже Богу молиться. Отец по телефону разговаривал с ней не так сурово, как мать. Но он хотел сообщить обо всем армейскому командованию. Все хотели, чтобы с этим разбиралась армия. Мэгги оставалось еще две недели на Гавайях. Дни тянулись невыносимо долго. Океан был ослепительно хорош. Птицы продолжали ворковать как ни в чем не бывало. Солнце светило даже тогда, когда шел дождь.

Но и дома уже все рухнуло. Даже подруги злились.

– Тридцать один? – ахнула Сэмми, когда Мэгги рассказала