Возвращение Эмануэла - Клаудиу Агиар

Мертвый от стыда, я зажмурился и, обессиленный, упал на кровать. Он отпустил меня, поцеловал на прощанье и неуклюжими шагами вышел из комнаты. Утром я был совершенно разбит и остался лежать в постели, как если бы тяжело заболел. Он сам принес мне в комнату еду и лекарства, заботливый и встревоженный моим состоянием.

На следующую ночь, вспоминая об ангеле, я хотел, чтобы пришел толстый падре. Когда все уже спали, дверь открылась и он осторожно вошел, ступая на цыпочках. Охваченный вожделением, он сел в изголовье кровати и засунул руку под одеяло. И я, делая вид, что сплю, почувствовал прикосновение его теплой, нервной и мягкой руки к моему члену, уже твердому и беспокойному. Потом я отдался наслаждению или, говоря словами святого писания, которыми изъяснялся падре, греху. Попав, в силу обстоятельств, в зависимость от него, я долго не мог освободиться.

Блондин говорил, не отрывая глаз от воды, течение которой было так же неуловимо, как бег секунд, ускользавших в вечность посреди ночи. А мне хотелось, чтобы он поскорее закончил свою грустную исповедь. Какое мне дело до того, как он развлекался в бытность семинаристом? Я раскаивался в том, что вышел на воздух. Спать еще не хотелось, и я боялся, что в любое мгновение Блондин может проявить свою агрессивность. Всякий раз, когда я вспоминал о Жануарии или о старике Кастру, безотчетная дрожь пробегала по моей спине. Идеальным было бы, чтобы он пошел спать, закончив рассказывать о своем прошлом. Если то, что происходило теперь в настоящем, внушало мне страх, что же говорить о будущем, начинавшемся у того моста, затерянного среди безлюдья.

Я не произнес ни слова во время его длинного монолога. Слушая его вполуха, я сосредоточил свое внимание на другом. Мой слух улавливал пение петуха, журчание воды, медленно скользившей по речному дну, гул автомобилей, время от времени проносившихся мимо то в одном, то в другом направлении. Вдруг он повернулся ко мне и, как бы поняв, что его рассказ не интересен, спросил: «Что ты думаешь о толстом священнике, Эмануэл?»

Я вздрогнул. У меня уже вылетели из головы рассказанные им в подробностях перипетии любовных отношений со священником, и в ту минуту я думал лишь о том, как бы, освободившись от всего этого, сбежать и снова шагать навстречу своей судьбе. Но ему такие вещи были недоступны. Что здесь можно было сказать, если он даже не вспомнил о Жануарии, о женщине, которая его так любила. Какой странный тип! Я задумался над тем, что же ответить, но в голове крутились лишь три слова. Я вовсе не собирался его осуждать, но, поколебавшись, все же произнес их, хотя и не считал это разумным. Слова сами сорвались с языка: «Какой странный тип!»

Тут же выяснилось, что как раз осуждения, на его взгляд, в них не хватало. Блондин поднялся и коротко спросил: «Странный? И только?» Несмотря на то, что было довольно темно, и мы находились друг от друга на расстоянии, я заметил досаду, промелькнувшую в его лице, как будто за моим восклицанием он разглядел что-то еще. И он наверняка был прав. Тогда я почти высказал ему, что происходило у меня внутри. Через несколько секунд, сделав шаг в сторону своего укрытия, он обернулся и позвал меня: «Пойдем спать, Эмануэл! Скоро утро».

Начав укладываться первым, он вытянул ноги и уперся спиной в боковые доски. В это время я, стоя в нерешительности, дожидался, когда он окончательно устроится. Найдя удобное положение для своего тела, он картинно сунул под голову револьвер. Однако вовсе не этот маскарад привлекал мое внимание. Пугало больше его хладнокровие, то, что он держит в руках огнестрельное оружие так же ловко и привычно, как карандаш или сигарету. Я соорудил себе подушку из куска ткани и лег.

Через какое-то время, повернувшись на другой бок, он позвал меня:

— Эмануэл, ты еще не спишь? Ну, тогда слушай. Я тебе очень обязан, Эмануэл. В тот день, на фазенде, ты вел себя как настоящий друг.

Его слова, произнесенные срывающимся голосом и прозвучавшие для меня как во сне, одновременно пугали и настораживали. Почему он заводит разговор о том, что случилось на фазенде, лишь на третий день после нашей встречи? Какое такое загадочное обстоятельство заставляет его относиться ко мне как к своему другу? В конце концов, какого черта я там сделал? Честно говоря, почти ничего. Кроме того, все это было после того, как он оттуда сбежал на машине Жануарии, как самый настоящий преступник. Чтобы не разозлить его своим молчанием, я поинтересовался:

— А что ты имеешь в виду, Блондин? Я не помню ничего особенного.

Блондин тотчас же завозился, приподнимаясь, что заставило меня съежиться. Я чувствовал его горячее дыхание сверху. Он был совсем близко. Я тоже решил подняться, но такой возможности не было, так как он шептал мне почти в самое, ухо, как будто кто-нибудь мог подслушать:

— Эмануэл, а ты помнишь, что оставил на сиденье пакет? Тот, что мы дали, когда ты садился в машину на шоссе, помнишь? Это спасло мне жизнь, а кроме того, жизнь еще многих. Это благодаря тебе я жив и сейчас могу спокойно подождать здесь, пока пройдет время и можно будет добраться до Ресифи. Потому что… а ты, Эмануэл, поедешь со мной?

Ведь это сам Господь послал мне тебя! Теперь ты понимаешь, что я имею в виду, а?

Прежде чем открыть рот, чтобы ответить, я отрицательно покачал головой. Однако поскольку в темноте он не мог меня видеть, нужно было произнести вслух, что из всего сказанного я ровным счетом ничего не понял. Но вместо этого, не сумев побороть своей нерешительности, я ответил:

— Разумеется, Блондин, мне понятно, о чем ты говоришь.

Даже сверчки почувствовали, что уже наступило утро, и перестали трещать в пустоту времени, а Блондин спал как убитый, будто принял смертельную дозу яда. Я открыл глаза, но почти ничего не увидел. Зато слух улавливал самые потаенные и далекие звуки. Пел петух. Потом донесся лай собаки. Слышно было, как непрерывно журчала вода ниже по течению, там, где река преодолевала перекаты из остроконечных камней.

Я перевел взгляд на Блондина и почувствовал дурной запах, вырывавшийся вместе с храпом из его открытого рта. Его ноги были вытянуты, занимая всю длину помещения и слегка касались моих. Но это мне не мешало. Должен признаться, — в первую ночь меня пугал жар, исходивший от его волосатых и сильных ног. В голову лезла всякая чушь, я даже подумал о том, что своими ногами он много раз, в отличие от меня, сжимал бедра Жануарии.

Вдали послышался гул машины. Постепенно он нарастал. Чувствовалась мощь мотора. Скорее всего, это был тяжелый грузовик, а значит, через несколько секунд, въехав на мост, он должен был заставить сотрясаться все вокруг. И тут я сообразил, что если Блондин не проснется от его грохота, то можно незаметно встать и убежать. Пока я осознавал это, грузовик подъехал уже совсем близко. Я начал медленно вставать, одновременно поднимая с пола свой пластиковый пакет. Чем громче ревел двигатель, тем внимательней я следил за Блондином, который, на мое счастье, продолжал лежать в той же позе.

Я вышел из фанерно-картонной лачуги как раз в тот момент, когда грузовик проезжал по перекрытиям моста и грохот достиг своего апогея. Все получилось. Блондин так и не шевельнулся. Пока грохотало, удалось отбежать достаточно далеко. Мои шаги казались мне гигантскими, и я даже не считал нужным оглядываться назад. Не знаю точно, сколько километров осталось за спиной, когда появились первые признаки того, что новый день наступил. Количество автомашин на шоссе увеличилось, и уже нельзя было шагать так торопливо, как в рассветные часы. Нужно было соблюдать большую осторожность.

Солнце полностью осветило местность, и оказалось, что растительность вокруг стала другой по сравнению с той, что преобладала в долине. Побег улучшил настроение. О Блондине не хотелось даже вспоминать. Однако невозможно было забыть тембр его сильного голоса, решительного, резкого, придающего словам властность. Тогда он вызывал у меня ужас. И я ни на мгновение не раскаивался в своем поступке. А почему, собственно, нужно было оставаться с этим зверем? Предпочел смалодушничать и тем самым спасти свою шкуру.

Мое дыхание было легким, и по шоссе я шел быстро. Приближался очередной населенный пункт, однако я уже принял решение не задерживаться там даже для того, чтобы напиться. Моя полиэтиленовая бутылка была почти полной. Правда, вода в ней была речная, но тогда не имело значения, чистая она или нет.

Пройдя прямой участок и взглянув, как если бы был за рулем, на табличку под знаком, предупреждавшем об опасном повороте, проверил содержимое своего пакета, пошевелил, не снимая ботинок, начинавшими меня беспокоить пальцами ног, и обнаружил, что носки протерлись. Потом я проследил за движениями рук, и мне захотелось попробовать идти, наклонив корпус, как это бывает при падении вперед. Не знаю, откуда мне пришло в голову, что можно расходовать меньше сил, если идти как бы постоянно падая, успевая при этом переставлять ноги так, чтобы не упасть на самом деле. Попытки найти наклон корпуса, соответствующий скорости движения, были для меня своего рода развлечением.