2x2=мечта - Халина Снопкевич

— Чокнутая! — обиделся Генек.

— Дай откусить кусочек, я свой пакет со жратвой сунула в кастрюлю на кухне.

— Ешь всю. Бутерброд хочешь?

— А с чем?

— С сыром.

— Давай. А чего там было, в этой «Улыбке»?

— Да ничего. Танцы. И лекция какая-то.

— Корчиковский, значит, с Яськой?

— Нет. Они просто так пошли, после уроков. Шли себе по улице и зашли.

— Тогда давай еще бутерброд.

— А котлету хочешь?

— Какую?

— Ну, какую — мясную.

— Можно. Компот есть?

— Еще бы, три банки. Тьфу, черт! Одна лопнула. Льется.

— Ты-то как бы не лопнул!

— Сама ест, а сама смеется!

— Эй ты, тепа-недотепа! Но спи, обворуют.

— Ну и пусть обворуют! — решил Генек Курек и, едва договорив, погрузился в глубокий сон.

А Людка только успела порадоваться, что они едут не на электричке и паровоз выбрасывает длинные снопы искр, как вдруг с изумлением обнаружила, что уже утро и что спать сидя она все-таки умеет.

Едва вылезли из вагона, поднялся крик. У Маховской из бывшего десятого пропала толстая тетрадка с мудрыми мыслями. Причем там были не только собственные мысли Маховской, но и цитаты, которые она целых два года выписывала из книжек, не входящих в школьную программу. Кто конкретно спер мысли, выяснить так и не удалось, но по дороге все мальчишки сбились в кучу вокруг Патовского (из бывшего десятого) и выкрикивали:

— Ой, подохнуть, ей-богу! Ой, держите меня!

Наконец Маховская прорвалась с разбегу сквозь толпу ребят, трахнула Патовского по голове и вырвала тетрадку. Но мальчишки все равно веселились всю дорогу, а Маховская тащилась в хвосте колонны и всхлипывала.

Наученная ее печальным опытом. Людка дала себе слово: как только приедет в лагерь, вырвать из дневника и сжечь или закопать ту страничку, где говорилось про Марека. А что, если ее дневник попадет кому-нибудь в руки! Мальчишки все-таки ужасные свиньи. Вроде бы и взрослые, и всякое такое, а ведут себя хуже первоклашек. Напихали Генеку Куреку неизвестно когда камней в рюкзак, лямки так в плечи и врезались, целых пол километра надрывался, бедняга, пока не сообразил, что дело нечисто. Марек Корчиковский шел в голове колонны и приплясывал, будто радовался чему-то или разучивал хали-гали. Но потом он бросил дурачиться и подхватил чемодан Люцины Кшеминской из бывшего девятого «Б».

Люцина Кшеминская. Люцина! Это имя вспыхнуло перед Людкой ослепительным, беспощадно ярким светом. Людка вся сжалась, как от удара в солнечное сплетение. Так вот чьим именем он назвал лодку! Люцина! Нет, нет, нет, что угодно, только не думать об этом! У Люцины Кшеминской прыщи, штук пятнадцать: верно, она не знает фокуса с салицилкой. И вообще Софи Лорен ее не назовешь. Но, может, у нее богатая внутренняя жизнь? Чем она могла так очаровать Марека, что он понес ее чемодан в добавление к собственной тяжелой сумке? Правда, пани Мареш на одном из уроков внушала, что юноша должен помогать девушке носить тяжести, но с тех пор прошло три месяца, теперь каникулы, а в каникулы и не то забудешь.

Людка задумалась — а у самой-то у нее какая внешность? Нет, особенно хвастать нечем. Зубы хоть и не очень, а все-таки торчат. А она все время забывала про это и смеялась во весь рот. Теперь она больше смеяться не будет. И зубов не видно, и наводит на мысль, что она живет богатой внутренней жизнью. А волосы? Кшеминская распускает волосы «под утопленницу». Может, Людке стоит завести прическу «я у мамы дурочка»? Сейчас у нее стрижка точь-в-точь как у Марека. А на подбородке шрам, памятка глупого детства, когда она, желая блеснуть перед жильцами своего дома, ездила на велосипеде «без рук». Глаза — что ж, глаза красивые, грех жаловаться, темные и блестящие, с длинными ресницами, но только ресницы, увы, растут не кверху, как у всех девчонок, а торчат совершенно прямо, как тараканьи усики. Ну ладно, ресницы можно подвить ножом или щипчиками. Морщин на лице нет ни одной, зато ноги и руки слишком длинные. Да и вся она такая — тощая и длинная. Наверное, это временно, потом она раздастся в ширину, но только вряд ли это произойдет за ближайший месяц! Ну, а в длину расти, пожалуй, уже и незачем. А какая у нее ступня огромная! Тетка говорит: «Ножища как у извозчика». У женщин, говорит, должна быть маленькая ножка. А Людка носит обувь тридцать седьмого размера. Просто лопата, а не женская ножка. Спасибо, хоть узкая. Но какой мальчишка это заметит? Нос обыкновенный, не большой, не маленький, так, вроде половинки морковки. Рот… Ну, если бы верхняя губа не выдавалась вперед… А что касается душевной жизни, тут у Людки не было ясности. Кое-какая душевная жизнь есть, но богатая ли, вот вопрос! Разумеется, когда смотришь по телевизору на Александру Шленскую, или на Густава Голубека, или на профессора Котарбинского, или на профессора Михаловского — сразу скажешь, что у них богатая внутренняя жизнь. Или вот взять экипаж яхты «Смелый», или Гагарина, Валю Терешкову, а раньше премьер-министра Неру и госпожу Бандаранаике… Тут сразу видно, с кем имеешь дело; видно, что это личность. У них в самом выражении лица что-то такое есть… и Стефан с Элизой тоже личности, и Пабло Пикассо, и Людмила Белоусова… и та девушка, которая переплывала Ла-Манш и последние два часа плакала, плыла и плакала в воде… Людка забыла, как ее звали. Ей кричали со спасательного катера: «Полезай сюда!» — а она ни в какую. И потом плакала уже от счастья, потому что увидела белые скалы Дувра…

Или Лумумба. Людка видела его в кинохронике. С каким превосходством, с каким презрением смотрел он на этих солдафонов, которые его вели! Сколько гордости, сколько достоинства было в его лице!.. А у нее, у Людки, есть ли в лице хоть что-нибудь от Лумумбы? Сомнительно. Но и у Люцины Кшеминской тоже нету. Вот только имя, имя тревожило Людку, хотя могло быть и случайным совпадением…

Все эти рассуждения разом вылетели у Людки из головы, когда Марек Корчиковский, преспокойно поставив наземь чемодан Люцины, взял рюкзак у Гани Карвинской. Ганя Карвинская вместе с Кристинкой Каминской были влюблены в Томалу из бывшего одиннадцатого класса, причем, пожалуй, у Гани шансов было больше, и Корчиковский знал об этом, а он перебегать другому дорогу не станет. Томала кончил школу и поступил в институт коммунального хозяйства. Теперь, должно быть, Абанович войдет в районную шахматную команду, а уж в общешкольную-то наверняка. В июне они с Мареком на всех переменках разыгрывали партию какого-то Орангутана, так его звали, совсем как обезьяну, только без «г» на конце, и Абанович, когда их дразнили, не уставал об этом напоминать: «Только без «г», сынок». Отличный малый этот Абанович. Однажды ребятам пришлось устроить взбучку Генеку Куреку, иначе просто нельзя было — он наябедничал пану Касперскому, что ребята нарочно испортили электричество в физкабинете (а они это сделали так ловко, что без Генека пан Касперский не скоро нашел бы поврежденное место). Ну, разложили Генека посреди класса, и все подходили и шлепали его пониже спины. Каждый по одному разу, чтоб справедливо. Пан Касперский всех допросил, и оказалось, что только один Абанович, первый по списку, не участвовал в экзекуции. Пан Касперский, торжествуя, велел ему встать.

— Милый Абанович, объясни этому стаду баранов, какими благородными побуждениями ты руководствовался, но принимая участия в коллективной расправе. А ты, Курек, объясни, почему так покорно лежал.

— А это мне за то, что я вам проболтался, пан учитель. Вечно у меня так — ляпну чего не надо… так что мне все равно полагалось, не сегодня, так завтра, я сам знаю, — объяснил Курек.

— У вас тут один Абанович разумный человек. Ну, расскажи нам, Абанович, почему ты его не бил.

— Да не протолкаться было, пан учитель. Вокруг Курека была такая давка!

Тут пан Касперский заявил, что отказывается с ними разговаривать, что высокие человеческие чувства всем им абсолютно чужды, и дулся на них целую неделю. Но потом не выдержал, очень уж его разбирало любопытство: а как у них в классе наказывают девчонок? Ему объяснили, что девчонку не лупят, а пришпиливают ей на спину бумажку с надписью, например: «Простите, подруги, простите, друзья, ужасная дура и ябеда я», и тому подобные поэтические упражнения и приставляют к ней «ангел а-хранителя», который следит, чтоб она эту бумажку не срывала.

Лагерь был уже близко, в просветах между соснами заблестело озеро. И озеро, и лагерь в густом лесу — отличная маскировка! Будем надеяться, что никакие родители не найдут сюда дороги.

На третий день Людка сдала экзамен по плаванию и получила права[11]. В Варшаве она как-то не успела этого сделать. К счастью, их инструктор был уполномочен принимать экзамен и захватил с собой печать Польской Федерации по плаванию.

Марек совершенно не общался ни с Люциной, ни с Карвинской. Да Людка, по правде сказать, мало его и видела эти три дня — очень была занята разными делами. Какие-то вандалы из первой смены поломали столы во дворе, шел набор в коллектив художественной самодеятельности, надо было наметить маршруты будущих походов, договориться с директором кинотеатра в соседнем городке относительно общелагерных походов в кино, упросить руководителя местного спортивного общества, чтобы он дал им напрокат велосипеды; кроме того, волейбольная площадка была в ужасном состоянии, столбики для прыжков в высоту еле держались, беговая дорожка не утрамбована — а ведь некоторые девчонки всерьез готовились к спортивной карьере Ирены Киршенстейн и Эвы Клобуковской. Про себя Людка знала — ее путь в Японию, Мексику или Рио-де-Жанейро лежит не через легкую атлетику. В беге, например, результаты были просто смехотворны. Впрочем, что ей города? Это ведь просто транспортные узлы, не более, хотя посмотреть, конечно, неплохо бы!