Восточные постели - Энтони Берджесс

Забившись в угол, она большими черными глазами-озерами смотрела, как он к ней ползет, и сама задыхалась. Комната наполнилась тяжелым дыханием, вентилятор и холодильник молчали. Когда Джалиль встал на ноги со свесившимися на правый глаз черными эскимосскими волосами и, задыхаясь, рванулся к ней, Розмари бросилась к кухонной двери, вырвалась через нее в помещенья для слуг, распахнула другую дверь, оказалась в неопрятной каморке (пол усеян окурками, оставшимися от церемонии возжигания, мощная вязальная машина, картонные коробки, полные мусора, ама ушла без разрешения), добралась до входной двери, слава богу не запертой. Плача, стискивая письмо, бежала в вечернем пекле по пустому шоссе, босиком, всхлипывая, к дому Краббе.

Дом Краббе казался пустым, не из-за закрытых дверей, не из-за темноты, — время включать свет еще не пришло, — а из-за отсутствия у подъезда машины. Каким голым тогда показался подъезд: кадки с можжевельником, засохшие сброшенные хвосты ящериц, трупики цикад, свободно скачущие лягушки, окурки, пыль, сильный запах бензина, обычно скрытые объемистым металлическим телом, казались теперь символами запустения. Розмари толкнула переднюю железную застекленную дверь, но она была заперта; пошла вокруг к помещеньям для слуг, крикнула:

— Бой! Бой! — но никто не вышел. (Собственно, бой Краббе был на месте, ама Розмари тоже.) Розмари направилась к веранде с раздвижными дверями, стала дергать створку за створкой. У нее от облегченья ослабли колени, когда одна створка слабо подалась внутрь, главная, с крошечной ручкой, не запертая на задвижку, почти настоящая дверь. Она в нерешительности остановилась в гостиной, где пахло запертым теплом, позвала: — Виктор! Виктор! — Темнота тихо стала сгущаться, вырисовывая кресла, ложась на столы и буфеты. Может, он в спальне? Розмари прошлепала по длинному коридору, мимо второй спальни, которую Краббе использовал под кабинет, к большой комнате, где стояла одинокая односпальная кровать. — Виктор! — Москитная сетка в комнате опущена, призрачно серая в слабом свете. Краббе нигде не было: дверь в туалетную широко открыта, ванна, душ молчат. Розмари тихо всхлипнула, великолепная в растрепанном виде, по-прежнему сжимая в кулаке смятое письмо. Встревоженная шумом жаба пропрыгала к ванной, таракан шмыгнул вверх по стене. Она устало раздвинула полы москитной сетки, легла на кровать. Разгладила письмо, попробовала прочитать. Смятые слова плыли, расползались, смешивались с бриллиантами, расплывались в крупных каплях слез. Конечно, она все время знала, всегда.

«…Если б ты познакомилась с Шейлой, уверен, вы очень бы подружились. Она, конечно, на тебя ни капельки не похожа, совсем англичанка, глаза голубые. Так или иначе, говорит, будет работать, пока я чего-нибудь не подыщу, у нее работа хорошая, личный секретарь, а я вполне могу не получить место в той самой экспортной или импортной фирме, какая бы ни была. В любом случае, я хочу, чтобы ты все равно носила кольцо, думала обо мне, на него глядя, может, снова вспоминала при этом счастливые времена, когда мы были вместе. Я совсем не жалею, что купил его для тебя, милая, потому что времена были хорошие, правда, приятно думать, что нам обоим есть что вспомнить друг о друге. Только, как говорится, Запад есть Запад, Восток есть Восток, нам обоим, дорогая, было бы очень трудно, если бы мы поженились. А если б были дети, для них это просто кошмар, правда, поэтому, может быть, все устроилось к лучшему. Ты обязательно скоро найдешь хорошего мужа, потому что потрясающе выглядишь, любой азиат гордился б такой сногсшибательной женой. Знаю, когда мы с Шейлой поженимся, в следующем месяце, и окажемся вместе в постели, часто буду вспоминать о тебе и о том, что мы делали. Теперь прощай, дорогая, благослови тебя Бог, не думай слишком плохо о любящем тебя Джо».

Розмари изливала потоки горя в подушку Краббе. Лицо треснуло, раскололось, жуткий распад совершался в глубинах ветхой материи; вой, лай, загробные стоны и вздохи сотрясали тело, отчего кровать прыгала и тряслась. (Самец-ящерка на стене с громким щелканьем индифферентно охотился за самкой.) Только прелестная патина плоти Розмари, чудесные изгибы и линии, принадлежавшие не ей, а всему виду в целом, только они не подверглись распаду, хотя руки-ноги дергались, грудь тяжело вздымалась, переживая горе. Время от времени она выдыхала: «Джо!» — ровным животным криком, которому обмякшие голосовые связки придавали неженскую глубину, а носоглотка, забитая слизью, обогащала всеми резонансами. Земля не поглотила ее, это мягко сделала тьма.

Роберт Лоо, нерешительный в полной тьме при встававшей луне, ясно слышал странные звуки с веранды. Конечно, не может быть, чтоб это был мистер Краббе. Или может? Он крепче зажал кейс под мышкой, гадая, войти или нет. Старательно вслушиваясь, решил — голос женский; видно, мистер Краббе с женщиной в постели, заставляет ее кричать от боли или от наслаждения. Ничего подобного этим крикам он раньше не слышал, но они его не пугали, даже не вызывали особого любопытства: единственными существенными звуками в жизни Роберта Лоо были музыкальные звуки, предпочтительно воображаемые, тогда как эти слишком внешние, безусловно не музыкальные. Все равно, Краббе там и, когда насытится тем, что делает, много сможет услышать и кое-что сделать. И Роберт Лоо с уверенностью вошел в темную гостиную. Направился к столу, зная о стоявшей на нем электрической лампе, нашарил выключатель лампы. Свет брызнул во тьму, огромный розовый круг. Роберт Лоо сел в кресло, вытащил из кейса нотную бумагу и мирно принялся за оркестровку такта, который так долго ждал превращения в ощутимые точки, палочки, хвостики: первый такт скрипичного концерта — вступительный крик оркестра, во всей полноте, от пикколо до басов. Женские стоны тем временем продолжались. Флейты, гобои, кларнеты, скакнувшая вниз тема фаготов, клином вбитая гармония рожков. Он спокойно и аккуратно вписывал ноты авторучкой с тонким пером.

Стоны стали стихать, замедляться, будто кто-то умирал, как в конце «Пасифик 231» Онеггера. Звуки наслаждения или отчаяния обрели артикуляцию, сложились в отчаянно с каплей надежды выкрикнутое имя.

— Виктор!

Роберт Лоо поднял голову, ручка остановилась среди группы восьмушек.

— Виктор, это вы? — Потом вздохи, глубокое шмыганье, тряска кровати. Роберт призадумался, нахмурив над глазами морщинку. Видно, Краббе не там. Может, ушел на минуту, а ее оставил. Тогда откуда странные крики?

— Виктор, Виктор, идите сюда.

Роберт Лоо сидел в нерешительности. Потом положил свою пачку бумаги и ручку, прошел полпути к темной спальне по темному коридору.

— Мистера Краббе здесь нет, — мягко сказал он.

— Что? Кто там? — Снова затряслась кровать, как будто кто-то сел. В голосе оттенок испуга.

— Я. Роберт Лоо. А вы кто?

— Что ты тут делаешь? — В голосе больше уверенности, даже любопытство.

— Пришел повидаться… — Но смешно разговаривать на расстоянии в темноте. Роберт Лоо направился к спальне, в коридоре нашел выключатель. Желтый клинический свет обнажил длинную голую коридорную стену, сплошь застекленные окна с жалюзи с одной стороны, оживленную жизнь насекомых, молодого черного скорпиона высоко под низким потолком.

— Не зажигай свет, — предупредила Розмари. — Не надо. Вид у меня еще тот. Не надо тебе меня видеть.

— Я хочу только спросить, — сказал Роберт Лоо, стоя на пороге. — Его нет? Когда он вернется?

Внезапно снова взорвался оркестр целиком.

— Никогда! Никогда! — Грандиозный вопль утраты. — Никогда не вернется. Я потеряла его, потеряла! — Опять громыхнула кровать, когда она повернулась, проливая новые слезы в промокшую уже подушку. Роберт Лоо стоял, гадал дальше, считал себя как-то причастным теперь к ужасающим крикам страдающей женщины. Ему было бы трудно уйти: зайдя так далеко, заговорив, он должен был что-то сказать. Его слегка удивляло, что Краббе затеял какую-то крупную, как в кино или в опере, интригу с женщиной, личность которой сейчас должна была выясниться. Он читал много оперных партитур, исключительно ради музыки, но и либретто порой оставляли какое-то впечатление, главным образом подсознательное. В школе проходили «Антония и Клеопатру». «Он вспахал ее, и она понесла». Он вошел в спальню, встреченный сильным, опустошающим легким всхлипом, потом бурлящим океаническим вдохом. И включил свет.

Розмари лежала каким-то неведомым зверем в сетчатой клетке, разметав по постели пышные черные волосы, раскинув в прострации коричневые руки и ноги, в беспорядочно смятом платье. При кинжальном ударе света протестующе повернула расплывшееся лицо с квадратным плачущим ртом.

— Выключи, выключи! — Двинулась выгнутая дугой рука — вниз, вверх, — когда она вытирала кулаком слезы. Роберт Лоо с легким восхищением смотрел на голую коричневую руку. А потом заговорил.