Квартет - Василина Орлова

— И что человек этот — вы? — досказала я. — Ну что ж, в самом деле, почему бы и нет.

Вид у него вполне мирный, взгляд спокоен, зрачки нормальные, говорит логично. Впрочем, логика сумасшедших всегда безупречна. Но следует ли из этого, что способность логически мыслить есть признак безумства?

— Нет, этот человек… — Он расхохотался, да так весело, азартно, что я не сразу вспомнила, о чем мы говорили, и улыбнулась: ведь и душевные болезни излечимы.

— Этот человек, повторяю, вы сами, — заметил он веско.

Нет, если и излечимы, то, вероятно, не все.

— Не верите, — констатировал он, вглядываясь в мое лицо. — Нет, и не надо. Это даже хорошо. Может, вам надоело разговаривать? Хотите, потанцуем?

Из динамиков лилась приятная музыка лилового цвета.

— Нет, — застеснялась я. — К сожалению, танцевать не умею. — И подала ему руку.

Мы танцевали. Осанка незнакомца была прямой. На мне было легкое платье, голубое в синий горошек. Вокруг нас кружились кирпичные стены с нишами, в которых стояли копии античных статуй, и эти статуи, казалось, тоже вальсировали друг с другом. В окне вращалась безвестная площадь, сердце щемило. Да, мой собеседник болен, и помочь ему не в моей власти.

— Человек — модель Вселенной, только каждый своей, — продолжал мой кавалер.

Быть может, он просто философ, как и все философы, немножко чокнутый.

— Приехав в Рим, я не был удивлен, увидев то, что давно ожидал увидеть, — беззаботно рассуждал тевтонец. — Это — знаменитый фонтан Треви. У меня было чувство, что я придумал его вчера. А сегодня экскурсоводы на всех языках болтают, будто акведук девятнадцатого века Anno Domini был восстановлен в пятнадцатом. Ну, пусть! Ведь я сам все так и задумал.

А ведь он, подумалось мне, живет в редком согласии с самим собой. Что бы ни происходило в мире — все соответствует его желаниям, точнее, отсутствию нежеланий. Возможно, он и вправду усвоил какую-то часть высшего знания, только, видно, это повредило его рассудок. Но не рассудок ведь делает человека.

И благородное лицо его посветлело, когда я в сжатой форме высказала свои мысли, старательно обходя тему сумасшествия. И в этот миг он напомнил мне рыцаря, которого я видела на какой-то гравюре в Ватикане.

— Этот ваш стук по столу… — проговорил немец. — Мелодия этого вальса…

Мы кружились до тех пор, пока официант в белых перчатках не начал зажигать поочередно на каждом столике красные парафиновые свечки, плавающие в подсиненной жидкости, разлитой по стаканам.

Мой кавалер недоуменно оглянулся вокруг, словно припоминая, что привело его сюда, и музыка смолкла, как бы растворилась в вечерней прохладе. Под окном наяривали сверчки. Лирическое головокружение вальса еще не покинуло нас. Он поблагодарил за танец и, держа руку чуть на отлете, провел меня на место, пододвинул стул. Церемонно откланявшись, сел за свой столик и снова загородился газетой.

В замешательстве, задетая его неучтивостью, я раздражилась — надо же, еще и читать умудряется при таком освещении. Случайно взгляд скользнул понизу — там, под столом, должны были быть его ноги, но их не было. Не веря глазам, я подошла к столу и потянулась к газете. Она с громким шорохом обрушилась на стол, да еще листы, соскальзывая на пол, разлетелись во все стороны. За столом не было никого.

В лето 2000. Москва-Рим

БУЛЬДОЗЕР

Глава первая

Наблюдая, как проваливаются в вонючее жерло мусоропровода пустые пакеты из-под молока, картофельные очистки, яичная скорлупа, Елена прикидывала: до получки неделя, денег — тридцатка. Два пакета молока или восемь батонов. Опять придется лезть в долг.

Она поставила пустое ведро, тщательно вытерла пальцы влажной салфеткой и достала из тугого заднего кармана пачку сигарет. Надо бы распрощаться с барской привычкой — дымить. Денег не напасешься. Да и вредно. Щелкнула зажигалкой, с удовольствием затянулась, и принялась рассматривать настенную живопись аборигенов, в который раз отмечая убожеское состояние умов юного поколения. Одна надпись привлекла внимание: «Как пишется, Ё или Ягодицы? — Поищите в словаре на букву Ж!»

Елена Алексеевна Птах, учительница русского языка и литературы в обыкновенной средней школе. Двадцать три года, не замужем, детей нет. Многого еще нет: мебели в квартире, которую снимает по знакомству. Денег, что вполне естественно. Удовлетворения от работы. Ну и, разумеется, ума. Иначе бы давно и круто поменяла всю свою жизнь. Может, еще и поменяет. А пока не перестает тешить себя надеждой, что эта ее работа — временный этап в жизни, и судьба уготована ей иная. Что за судьба — бог весть. Только ясно, что не рядовая.

Она прошла в квартиру, опять села к окну и пальцем обвела контур Останкинской башни на оконном стекле.

Подошел пес, стуча когтями по паркету. Потянул носом воздух, крутнул хвостом, приглашая отвлечься.

— Милый Фрай, — вздохнула Елена, — иди сюда, я тебя за ухом почешу. Ну, и что ты понимаешь в людской жизни?

Фрай глядел умными глазами, вздыхал и старательно морщил брови. Становилось ясно, кое-что он понимает. И, может, даже больше, чем некоторые.

Рявкнул телефон, затрясся на тумбочке в прихожей, и Елена, подобно Фраю, навострила уши, — это был едва ли не единственный шанс избежать сегодня постылого сидения над тетрадками.

— У аппарата.

Она нарочно так нелепо выражалась. Человек, нажимающий на кнопку сотового, никогда не скажет: «У аппарата», аккуратный мобильник — это скорее прибор. Прибор для связи с иным, чем у Елены, миром, где приглашают друг друга на свидания в приличные рестораны, и ведут переговоры насчет дорогостоящих контрактов с хорошо одетыми людьми.

— Елена?

Голоса еще не узнала, а интонацию уже уловила — Митя — и разочаровано поджала губы. Молчала.

— Але, але?

— Что за дурацкое «але»? — буркнула Елена, прижав трубку плечом к уху, свободной рукой выпрастывая провод из щели в плинтусе, чтобы перенести «аппарат» поближе к дивану. Телефонные разговоры перерастали и в час, и в два пустого трепа, не дающего ничего ни уму, ни сердцу. Елена и сама не могла объяснить, зачем тратить столько времени и сил.

— В смысле, здравствуй, Арина Родионовна. Как себя чувствуешь?

— Я-то может и Арина Родионовна, но ты уж точно не Пушкин.

— Да, жаль. Мне как раз подошла бы такая няня, как ты.

— Извини, я няней даже своим ученикам не буду.

— Да ладно, милая. Что делаешь сегодня?

— Проверяю сочинения, — бодро соврала Елена.

Все в Мите ее раздражало, начиная с имени, и заканчивая внешностью, пожалуй.

— А если мы пойдем погуляем? И я очень-очень попрошу? — проблеял он.

— Я тебя пошлю ко всем чертям!

— Вот спасибо. Слушай, чего дома париться? На улице такая погода — весна, — предъявил он свой последний и, по правде сказать, единственный весомый аргумент.

— Так и быть, идем, — неожиданно для самой себя согласилась Елена.

— Ты это серьезно? — осторожно переспросил он.

Как ее бесит эта медлительность!

— Через полчаса у памятника Грибоедову, лады? — заторопился он, не слыша ответа.

— «Лады»! — передразнила она.

Да, весна. Елена совсем не заметила ее прихода.

С некоторым ожесточением заталкивая на антресоли шубу, невесть как надоевшую за непроглядную бесконечную зиму, Елена готовилась этой весной хлебнуть жизни сполна! Теперь ее не остановят ни трудности дома, ни неприятности на работе. Жить, жить вовсю, так, как будто завтра у тебя последний день.

Вот только Митенька. В компании с таким занудой трудно осуществить задуманное. Она вызвала в памяти Митино лицо, по-своему милое. Слегка вздернутый нос картошкой, светлые ресницы и брови, невыразительные глаза, вдобавок под стеклами очков, которые делают их еще меньше. Прищурившись, Елена представила напоследок его фигуру, и весеннее настроение сдуло. Она знала это узкоплечее сутуловатое создание еще со времени института, но до чего же нелепо встречать с таким первый день апреля.

Проходя мимо припаркованого к обочине автомобиля с тонированными стеклами, Елена бросила взгляд на себя: этакая русская барби, свекольный румянец — ни одни румяна такого оттенка не дадут — русая коса. А вынуждена довольствоваться обществом заурядного, квелого индивида. Снулый оконь. Не поймешь, в спячке пребывает или навсегда умер.

Митя уже спешил навстречу, издали махая рукой.

Елена остановилась. Развернулась к подземному переходу и рванула в него, стараясь побыстрее смешаться с толпой. Обернулась — Митя ошалело глядит вослед.

Шла по бульвару. Мимо витрин кафе и магазинов, остроконечных башенок, узорчатых фасадов. Торчит взъерошенный фикус в чьем-то окне. Глубокомысленно нахохлилась ворона на спинке скамейки. И чего нахохлилась, когда такое солнце, когда лучи в каждой луже, в каждой последней сосульке. Покореженные тротуары сплошь превратились в глубоководные заводи, в опрокинутое небо, стволы все еще голых — пока — деревьев потемнели от влаги. И дома становятся отличимы друг от друга — по крайней мере, заметно, что одни из них выкрашены розовой, другие охристой, третьи бледно-желтой краской. Графика на глазах превращается в акварель.