Переписка 1826-1837 - Александр Пушкин

Не поговаривают ли о всеобщей войне? Я утверждаю, что ее не будет. Нет, друг мой, путь крови уже не есть путь провидения. Как бы ни были глупы люди, они не будут больше терзать друг друга как звери: [1604] последняя река крови пролилась, и сейчас, когда я вам пишу, источник ее, слава богу, иссяк. Без сомнения, нам угрожают еще грозы и общественные бедствия; но уже не народная ярость принесет людям блага, которые им суждено получить: отныне не будет больше войн, кроме случайных — нескольких бессмысленных и смешных войн, чтобы вернее отвратить людей от привычки к убийствам и разрушениям. Наблюдали ли вы за тем, что творилось во Франции? Не казалось ли, что она подожжет мир с четырех сторон? И что же? Ничего подобного. Что происходит? В глаза посмеялись любителям славы, захвата; мирные и разумные люди восторжествовали, старые фразы, которые так хорошо звучали еще недавно в ушах французов, не находят в них больше отклика.

Отклик! Вот о чем я мечтаю. Очень, конечно, хорошо, что господа Ламарк и его присные не находят во Франции отклика, но я, друг мой, найду ли его в вашей душе? Увидим. Однако из-за этого сомнения перо выпадает у меня из рук. От вас будет зависеть, чтобы я опять взялся за него; выразите мне немного симпатии [пожалуйста] в вашем следующем письме. Нащокин говорит, что вы поразительно ленивы. Поройтесь немного в своей голове, особенно же в своем сердце, которое так горячо бьется, когда хочет: вы найдете больше чем нужно, чтобы мы могли писать друг другу до конца наших дней. Прощайте, милый старый друг. А моя рукопись? Чуть было не забыл про нее. Вы-то не забудьте о ней, пожалуйста. Чаадаев.

18 сентября.

Я узнал, что вы получили назначение, или как это назвать? что вам поручено написать историю Петра Великого. В добрый час! Поздравляю вас от всей души. Перед тем как высказываться дальше, я подожду, пока вы сами заговорите со мной об этом. Прощайте же.

Я только что прочел ваши два стихотворения. Друг мой, никогда еще вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали свое призвание. Не могу достаточно выразить свое удовлетворение. Мы побеседуем об этом в другой раз, обстоятельно. Не знаю, хорошо ли вы понимаете меня. Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем было высказано и осуществлено в течение целого века в этой стране. Да, друг мой, пишите историю Петра Великого. Не все здесь одного со мною мнения, вы, конечно, не сомневаетесь в этом, но пусть говорят, что хотят — а мы пойдем вперед; когда найдена […] [1605] одна частица подталкивающей нас силы, то второй раз ее наверное найдешь целиком. Мне хочется сказать себе: вот, наконец, явился наш Данте […] [1606] это было бы, может быть, слишком поспешно. Подождем.

671

Описка вместо yeux

672

Переделано из me

673

29 сентября. Тригорское.

В прошлую субботу я с невыразимым удовольствием прочитала […]: они до такой степени заняли мое воображение, что всю ночь я видела вас во сне. Помню, поцеловала вас в глаза — судите же о неожиданном моем удовольствии, когда в то же утро почтальон принес мне ваше письмо от 11-го. Мне хотелось бы поцеловать оба ваших милых глаза, дорогой Александр, за проявленное ко мне внимание, — но будьте покойны. Холера обошла губернию по всем правилам — города и деревни, но с меньшими опустошениями, чем в других местах. Но вот что действительно замечательно: в Великих Луках и Новоржеве она не появлялась до проследования тела великого князя Константина — и была там жестока. Никто из свиты великого князя не заболел, однако же сразу после отбытия их из дома Д. Н. Философова за одни сутки захворало не менее 70 человек. Так всюду на его пути. Это наблюдение подтверждается полученным мною от моей племянницы Бегичевой письмом, в котором она сообщает, что с некоторых пор болезнь в Петербурге опять усилилась, что ежедневно заболевает по 26 или более человек, — и я подозреваю, что одна и та же причина производит одно и то же действие, — а так как Петербург обширнее всех мест, по которым следовало тело великого князя, то болезнь в нем и удержится дольше. Повторяю, она не поднимается на наши высоты. Умным людям приходят в голову сходные мысли, и у нас с вами явилась общая мысль о Савкине. Акулина Герасимовна, которой принадлежит половина земли, может быть и продаст ее. А так как вы говорите, что это не к спеху, то есть надежда; но то, что вы пишете о пребывании вашем в Петербурге, заронило во мне мысль: разве не навсегда вы там обосновались? — Савкино может служить приютом лишь на два летних месяца, и если вы приобретете его, то потребуется целое лето, чтобы сделать его обитаемым. — Прошу вас приветствовать свою красавицу-жену, дочери мои вам кланяются. Напомните об мне моей милой Надежде Осиповне. Я всё это время была очень больна лихорадкой, следствием желудочных болей, теперь я поправилась. Прощайте, будьте здоровы и уверены в постоянной нежной преданности вашей П. О.

674

Переделано из ты

675

В подлиннике: Васон

676

В подлиннике: плуждает

677

В подлиннике: четр

678

Переделано из une inexactitude

679

Переделено из 1'[envoyer][?]

680

Спасибо, сударыня, за изящный перевод оды — я заметил в нем две неточности [1607] и одну описку переписчика. [Иссякнуть], означает tarir; [скрижали] — tables, chroniques. [Измаилской штык] — la bayonette d'Ismaél, а не d'Ismailof. [1608]

В Петербурге есть для вас письмо; это ответ на первое полученное мною от вас. Велите его вам доставить — я приложил к нему оду, посвященную покойному князю, вашему батюшке.

Г-н Опочинин оказал мне честь зайти ко мне — это очень достойный молодой человек — благодарю вас за это знакомство.

На этих днях буду у ваших ног.

Госпоже Хитровой.

681

Клеветникам России.

Вольное подражание Пушкину.

Смелые трибуны, народные ораторы,

Северный великан возбуждает вашу ярость;

Послушайтесь меня, прекратите ваши бессмысленные вопли,

Славяне, восставшие на своих же братьев-славян,

Не просят вас обострять их страдания;

Это древний спор у родного очага.

Происходящие от одного племени, враги с давних пор,

Враждующие народы, поочередно одолевающие друг друга,

Борются по врожденному чувству, а не из политических видов.

Видели ли их когда-нибудь объединенными под одним знаменем?

Беспокойный сармат и верный русский

Должны порешить между собой свою кровавую распрю;

Если одному суждено пасть, то нам ли быть теми, кто погибнет?

Утратит ли один из них свое имя, или другой свое могущество?

Для торжества одного нужна смерть другого,

И потрясенный мир не может их сдержать.

Вот в чем спор! — Храните же молчание,

Вы, чуждые нашим нравам, чуждые нашим законам!

В этой величественной драме ваш бессильный голос —

Только оскорбление этой великой борьбе;

Вы не знаете наших обид, наших несчастий,

Наших летописей, орошенных и кровью и слезами,

Наших однодневных побед, нашей вековой ненависти;

Прага и Москва, безмолвные и пустынные,

Не наполняют вас мрачным и священным ужасом…

Чего достигнете вы, осыпав этого царя-великана

Своими устарелыми нападками?

Разве он, презирая позорную участь,

Среди пламени Москвы не отверг закона

Тирана, попиравшего ваших скованных орлов?

За то ли, что в былое время в ваших владениях

Он пощадил ваши труды, ваши памятники, ваше искусство,

Блестящие чудеса ума и вкуса?

Разве мы, пришедшие победителями с края света

И поставившие свои палатки у подножия Колонны,

Ценою нашей крови не разбили ваших оков?

Яростные витии, выходите на арену;

Посмотрим, истощились ли силы старого великана.

Иль сломан железный меч Измаила?

Иль голос царя стал едва слышен

В цивилизованном мире?

Иль мы потеряли право на победу?

Иль у нас мало рук? На призыв славы —

Знаете ли вы, что, от склонов бурного Кавказа

До ледяных побережий, где замирает природа,

От берегов Немана до Небесной империи,

Двадцать смелых народов, как один воин,

Ринутся в бой?

Если б, преодолев вечную преграду климатов,

Пришли ваши воины, — о, честолюбивые риторы, —

Если бы они пришли на эти поля, где покоятся их братья,

То около их могильных курганов