Семнадцать мгновений весны (сборник) - Юлиан Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Валяй, – сказал он. – Иди…
Штирлиц хотел было подняться, но сразу же упал, не почувствовав своего тела; боль снова исчезла – кружащаяся звонкая ватность. Тошнит.
Вилли засмеялся. Снова взорвался снаряд – теперь еще ближе. Дом тряхануло, Вилли поднялся, чуть шатаясь, приблизился к Штирлицу и ударил его сапогом в кровавое месиво лица.
– Вставай!
– Спасибо, – ответил Штирлиц, потому что боль снова вернулась к нему. «Спасибо тебе, Вилли, зло рождает добро, это точно, я убеждаюсь в этом на себе, как не поверить. Одно слово – опыт. Ох ты, как же болит все тело, а?! Только лица у меня будто бы нет, будто горячий компресс положили; а почему так трудно открывать глаза? Может, доктор уколол в веки, чтобы я не мог больше видеть их лица? Все равно я их запомнил на всю жизнь… Погоди про всю жизнь… Не надо… Он бы не стал мне колоть веки, они б просто выжгли мне глаза сигаретами – нет ничего проще. Им, значит, пока еще нужны мои глаза…»
…Он стал медленно подниматься с пола, руки дрожали, но он все время повторял себе спасительное слово – «Заставь!». Сплюнул кровавый комок, прокашлялся и сказал своим прежним голосом, уже слыша себя:
– Пошли…
– Погоди, – ответил Вилли, выглянул в коридор, крикнул: – Кто еще не кончил работу, молчать! Я не один!
Штирлиц шел, раскачиваясь, цепляясь распухшими пальцами за стены, чтобы не упасть. Возле двери, оббитой красной кожей, он остановился, снова сплюнул кровавый комок – ему доставило удовольствие видеть, как кровь поползла по аккуратным белым обоям в голубую розочку – пусть попробуют отмыть. Это ж ранит их сердце: такая неопрятность. Сейчас, верно, ударит. И впрямь Вилли ударил его по голове. Штирлиц упал, впав в темное беспамятство…
…Мюллер принял еще две таблетки колы, которую ему подарил Шелленберг, и начал неторопливо переодеваться. Все. Конец. Исход. Жаль Ойгена. И Вилли жаль, а еще больше жаль Гешке, толковый парень, но если позволить им уйти – тогда вся игра окажется блефом. Штирлиц – человек особый, он поддавок не примет, да и в Москве сидят крепкие люди, они будут калькулировать товар. Им простую липу не всучишь… Чтобы завершить свою коронную партию перед тем, как уйти отсюда под грохот русской канонады по тропе ОДЕССы, он может пожертвовать этими парнями, толковыми и верными ему, он просто обязан отдать их на закланье – так рассчитана его комбинация… Даже если в дом угодит снаряд и Штирлица прихлопнет вместе с ними, документам, что собраны там, будет вера. Они же станут искать Штирлица и найдут его – в крови, со следами пыток. И это будет как предсмертное письмо верного им человека, они скушают его дезинформацию, поверят ему, и он, Мюллер, именно он, сделает так, что в Москве прольется кровь, много крови, – ах как это важно для его дела, когда льется кровь; кровь уходит – сила уходит, сила уходит – пустыня грядет…
…Мюллер снял трубку телефона, набрал номер, услышал знакомый голос: эта опорная точка ОДЕССы в порядке; только пятый абонент не ответил; наверное, попал снаряд. Шестая и седьмая ждали. Все, порядок, где Борман?
…Приказ о взрыве штолен в Альт-Аусзее, где хранились картины, иконы и скульптуры, вывезенные из всех стран Европы, отправил Геббельс. Об этом Борман – в суматохе последних часов – не знал.
…Кальтенбруннер тяжело отходил после ночного, темного пьянства. Боязливо оглядываясь, словно ожидая, что кто-то вот-вот схватит за руку, проталкивал в себя рюмку коньяку – в первый же момент, как только открывал глаза. Закуривал горькую сигаретку «каро», самую дешевую (раньше всегда этим бравировал). Лишь потом одевался, выходил в комнату, где работали секретари. Затравленно интересовался последними новостями из Берлина, все еще – в глубине души – надеясь на чудо.
Здесь-то, ранним утром, ему и передали послание Геббельса.
– Где команда взрывников Аусзее? – спросил Кальтенбруннер и налил себе еще одну рюмку коньяку. – Соедините меня с ними.
Секретарь, только что приехавший вместе с Кальтенбруннером из Берлина, здешней обстановки не знавший, ответил, что он должен запросить номер, он какой-то особый; они ж засекречены, живут на конспиративной квартире, чуть ли не по словацким паспортам…
– Я соединю вас, обергруппенфюрер, я в курсе дела, – сказал Хётль. Он теперь не отходил от Кальтенбруннера ни на шаг. – С вашего аппарата. Пойдемте. – И он распахнул дверь в его кабинет.
Здесь, когда они остались одни, Хётль – в который раз уже за последние дни – вспомнил Штирлица – его спокойное лицо, миндалевидные прищуренные глаза, чуть снисходительную усмешку, его слова про то, как надо жать на Кальтенбруннера, чтобы тот не сделал непоправимого, – и сказал:
– Обергруппенфюрер, вы не станете звонить взрывникам.
Тот вскинул свое длинное, лошадиное лицо. Брови поползли наверх, сделав маленький лоб морщинистым и дряблым.
– Что?!
– Вы не станете этого делать, – повторил Хётль, – хотя бы потому, что американский представитель в Берне Аллен Даллес только что сел за стол переговоров с обергруппенфюрером Карлом Вольфом, потому что тот гарантировал спасение картин галереи Уффици. Я готов сделать так, что Даллес узнает про ваш мужественный поступок. Вы ослушались Геббельса, вы спасли для мира непреходящие культурные ценности – это усилит ваши позиции, особенно после измены Гиммлера, – во время предстоящих переговоров с западными союзниками… Если же вы не сделаете этого, то…
– То что?! Что?! Я сейчас сделаю другое: я сейчас же прикажу расстрелять вас…
– Ну что ж, приказывайте, – ответил Хётль, стараясь отогнать от себя постоянное видение: лицо Штирлица, измученное, с черными тенями под глазами. – Только вы убьете ваш же последний шанс… Никто не сможет сказать американцам о вашем благородном поступке, кроме меня…
– Каким образом вы скажете об этом Даллесу? Отчего вы думаете, что он вообще станет вас слушать?!
– Станет, – ответил Хётль. – Он уже слушает меня. И я признался ему, что поддерживаю контакт с ним – с вашей санкции… Это – в вашу пользу… А спасение Альт-Аусзее еще более укрепит ваши позиции… Карл Вольф это понял первым и сейчас отдыхает на своей вилле в Северной Италии под охраной американских солдат…
– А что мне делать с телеграммой Геббельса? – растерянно спросил Кальтенбруннер. – Что я ему отвечу?
– Вы думаете, он еще ждет вашего ответа?
Хётль снял трубку и, прежде чем набрать номер, снова вспомнил Штирлица, когда тот говорил: «Навязывайте Кальтенбруннеру действие, они сами не умеют поступать. Они раздавлены их же кумиром, Гитлером. В этом их трагедия, а ваше спасение…»
– Алло, «Ястреб», – услышав ответ эсэсовского взрывника, сказал Хётль, – говорит «Орел» по поручению «Высшего»: без его указания операция «Обвал» не имеет права быть проведена…
«Ястреб» рассмеялся – пьян. Что-то сказал напарнику, потом просипел:
– Слушайте вы, «Орел», у нас существует приказ «Высшего» провести «Обвал», и мы его проведем, если он лично его не отменит! Тем более что танки американцев совсем рядом… Мы уже собрали рюкзаки… После работы, когда мы ее закончим, приглашаем вас на альпийские луга, там загар хороший и коровы недоеные…
Хётль понял, что гестаповец сейчас положит трубку, поэтому он – невольно подражая Штирлицу – нажал:
– Послушайте, вы меня, видимо, неверно поняли… «Высший» сейчас отдаст вам личный приказ, он у аппарата…
Хётль протянул трубку Кальтенбруннеру. Тот грыз ноготь на мизинце, ловко, как белка орех. Смотрел на Хётля красными ожидающими глазами. Штурмбаннфюрер зажал мембрану ладонью, шепнул:
– Скажите, что пришло личное указание рейхсминистра Геббельса: до особого приказа из Берлина не взрывать… Ну, говорите же!
– А если он меня не послушает? – спросил Кальтенбруннер, и Хётль с ужасом понял, какой идиот правил им все эти годы, чьи приказы он выполнял, кому поклонялся, кто разложил его, сделав бесхарактерным, мелким и подлым трусом, не способным быть человеком – только исполнителем чужой воли…
– Пригрозите расстрелом, – сказал он. – Тогда послушает.
Кальтенбруннер взял трубку, откашлялся; лающим, знакомым всем в РСХА голосом с ужасным венским акцентом отчеканил:
– Здесь «Высший»! Указание, переданное вам «Орлом», исполнять беспрекословно! Этого требуют высшие интересы рейха! Ослушание поведет к расстрелу! До того, пока я лично не прикажу, штольню не взрывать!
…Воистину связь случайного и закономерного является проявлением диалектического закона человеческого бытия.
Случайность поездки Штирлица в Альт-Аусзее, закономерность его анализа Хётля, точное предсказание им поведения Кальтенбруннера в кризисной ситуации, основанное на знании механики, морали нацистского рейха, глубокое понимание безыдейности, изначальной безнравственности гитлеризма – все эти компоненты закономерности и случайности привели к тому, что именно он, полковник советской разведки, русский интеллигент Максим Исаев, внес свой вклад в то, что сокровища мировой культуры, похищенные нацистами, не оказались погребенными на семисотметровой глубине штольни Альт-Аусзее.
