Мария, княгиня Ростовская - Павел Комарницкий

— Чем пахать да сеять, им проще на Русь пойти, пограбить! — вмешался в рассуждения хриплый голос.

— Дык это ж с кровушкой им хлебушек… — начал было возражать челядинец.

— А ну тихо! — перебил их начальник охраны.

Ярослав поднял отяжелевшие от усталости веки, и сон разом сняло как рукой. Впереди маячили конные толпы, быстро и уверенно обходившие русичей с обоих сторон.

— К бою!

Караван, сонно тянувшийся по степи, ожил. Опытные дружинники быстро и без суеты перестраивались из походного порядка в боевой. Ещё несолько секунд, и вместо растянутого каравана врага настороженно ожидал частокол опущенных копий, позади которого лучники уже наложили стрелы на тетивы.

Степняки между тем окружили отряд, и теперь мельтешили на расстоянии выстрела. Отделившийся от общей массы всадник немного выехал вперёд, сложил руки рупором и что-то прокричал.

— Он спрашивает, княже, кто мы такие и почему идём без спроса через его земли, — перевёл толмач.

— Передай, что мы идём в Каракорум, ко двору хагана Гуюка, — велел переводчику Ярослав.

Толмач тоже сложил руки рупором около рта и начал кричать, переводя слова князя на монгольский. Предводитель степняков напряжённо слушал — возможно, был тугоух, а вернее того, неважно понимал монгольскую речь.

— Он говорит, что никто не проходит через его владения даром, — снова перевёл толмач. — Дани требует, княже.

Ярослов сжал зубы и пришпорил коня, вырываясь из-под прикрытия стены щитов. Миг, и степной царёк тоже устремился навстречу. Позади Ярослава топотал конь переводчика, не отстававшего от своего князя.

Они встретились на середине расстояния, отделявшего степную орду от русской дружины. С той и другой стороны лучники взяли противника на прицел — стоит только натянуть тетиву и отпустить…

Степняк снова начал было говорить, очевидно, излагая условия откупа, но Ярослав уже извлекал на свет золотой ярлык. Степной вождь осёкся на полуслове, глаза его расширились. Секунду спустя он глубоко склонился в седле.

— Он просит не гневаться на него, — перевёл толмач, — и считать это всё недоразумением. Разумеется, нойон с ярлыком самого джихангира имеет право ехать куда захочет и вести за собой столько людей, сколько пожелает.

— … Не знаю, что сказать тебе, Фёдор Олексич. Трудно.

— Ну а кому сейчас легко?

Боярин Фёдор выложил перед Немиром высокую стопку золотых монет. Глаза переводчика, до сих пор непроницаемо-стеклянные, ожили, и где-то в глубине их зажёгся огонь.

— Хорошо, боярин. Бату-хан примет вас завтра.

Когда толмач ушёл, Фёдор подошёл к окну, затянутому рамой с переплётом из девяти мутновато-зелёных стёкол — неожиданная роскошь на фоне кое-как обмазанных глиной плетневых стен. Мазанка, впрочем, была довольно высокой, во всяком случае, не приходилось нагибаться, чтобы не рассадить себе лоб о потолочную балку.

Постоялый двор, на котором остановилось черниговское посольство, был достаточно вместителен. Обширные навесы, крытые камышом, окружали пятачок двора с трёх сторон. Под навесами нашлось место для всех коней, и там же разместилась часть челядинцев, за теми конями присматривающая. С четвёртой стороны постоялого двора находился дом, длинная мазанка, разделённая на клетушки разного размера. Там и разместился князь Михаил, митрополит Пётр и сам боярин Фёдор, а также витязи охраны. Хозяин постоя, низенький волосатый перс, вместе с прислугой обитал теперь больше на кухне, где в поте лица жарили-парили для дорогих гостей.

Вошла служанка, необыкновенно красивая девочка-аланка лет тринадцати, начала расставлять на столе посуду. Боярин в который раз залюбовался её тонким, точёным лицом.

— Как тебя зовут? — по-алански спросил Фёдор. Девочка от неожиданности чуть не выронила кувшин.

— Нина, мой господин…

— Красивое у тебя имя, Нина.

Девочка несмело подняла глаза.

— Господин говорит по-алански?

— Есть такое, — улыбнулся в ответ Фёдор. — Скажи, Нина, как ты попала сюда?

Аланка вновь опустила глаза.

— Как все попадают, господин.

Боярин взял её за руку, усадил на скамью, сам сел напротив.

— Расскажи мне о себе, Нина. А потом я тебе. Возможно, нам обоим станет легче.

Девочка вновь подняла на странного русича большие чёрные глаза, опушённые длинными густыми ресницами. Пожилой мужчина с проседью в аккуратно подстриженной бороде смотрел совершенно серьёзно.

… В тот день Нина собирала хворост в лесу, далеко от родного селения, и не успела укрыться в древней родовой башне, возвышавшейся на горе. Слишком внезапно появился монгольский летучий отряд. Девочке накинули на шею жёсткий аркан из конского волоса и поволокли в село, где уже вовсю хозяйничали захватчики.

Слова текли и текли — слишком давно Нина не имела возможности поговорить с кем-то на родном языке. Не всё рассказала русскому господину Нина. Разве можно рассказать, каково это — стоять совершенно голой перед толпой незнакомых мужчин? Жадные руки щупают груди, раздвигают девичьи таинства, чтобы убедиться в непорочности… Как уже поняла девочка, именно непорочность и спасла её тогда. Начальник отряда, высокий вислоусый монгол, резким голосом приказал что-то, и Нину враз оставили в покое. Точнее, связали руки сзади шёлковым шнурком и привязали за ногу к столбу, чтобы не убежала. Женщин же монголы насиловали прямо на земле, скопом, после чего вспарывали им животы…

И древняя башня тоже не спасла от беспощадных пришельцев. Весь день враги развлекались в селении, выставив вокруг башни на холме густое оцепление, и хозяевам оставалось только глядеть, как пылают их оставленные жилища. Ночью же, укрывшись щитами, монголы навалили вокруг башни огромное количество хвороста и подожгли. Огонь полыхал до утра, хотя крики и детский плач изнутри стихли довольно скоро. Утром выгоревшие перекрытия обрушились, погребая внутри пустой коробки кости сгоревших заживо…

Потом был путь на чужбину. Здесь, в Сарай-Бату, монгольский военачальник продал свою двуногую добычу какому-то крючконосому мавру, торговцу невольниками. Снова жадные мужские руки, яростные споры на незнакомом языке, звон монет… Нине было уже всё равно.

Вот так она и оказалась здесь, на постоялом дворе. Хозяин не стал долее тянуть, и Нина рассталась наконец со своей невинностью — прямо на полу, на грязной кошме. Вечером она попробовала удавиться своим пояском, но оказалось, что за ней следили… На вторую же попытку сил уже не хватило.

Наверное, даже родному отцу Нина не рассказала бы больше. Почему, почему она рассказывает всё этому чужому, совершенно чужому человеку, проезжему постояльцу на грязном гостином дворе? Наверное, всё просто. Никто не знал тут аланского, и никому не нужна была её душа. Он первый спросил…