Ктулху (сборник) - Говард Лавкрафт

О моем роде до этих времен ничего плохого не говорили, но тут произошло нечто странное. В хронике 1307 года кого-то из де ла Поэров назвали «богомерзким», в деревенских же легендах вообще не находилось ни одного доброго слова о замке, что поднялся на развалинах, оставшихся от приорства и храма. У очагов рассказывали истории жуткие, а еще более мерзкие из-за пугающей и туманной уклончивости.

И в них предки мои представали сущими демонами, рядом с которыми Жиль де Рец и маркиз де Сад показались бы невинными младенцами. Шепотком поговаривали, что семейство мое следует винить в постоянных исчезновениях жителей деревни в течение нескольких поколений.

Хуже всех прочих были, конечно же, сами бароны и их прямые наследники, все слухи по большей части относились именно к ним. Если вдруг наследник рода начинал обнаруживать хоть какие-то здоровые наклонности, он немедленно умирал – и нередко загадочным образом, – чтобы уступить место обычному отпрыску этой породы. Похоже, в семье отправлялся собственный культ, руководил им глава рода, который знакомил с ним только немногих посвященных. Принадлежность по большей части определялась характером, а не кровным родством, культ этот исповедовали иные из тех, кто вошел в семью со стороны. Леди Маргарет Тревор из Корнуолла, жена второго сына пятого барона, сделалась даже настоящим пугалом для детей всей округи, отпетой бесовкой и героиней весьма жуткой старинной баллады, еще не забытой возле границ с Уэльсом. Баллады же донесли до нас память о леди Мэри де ла Поэр: муж ее, которому помогла мать, убил новобрачную чуть ли не на другой день после свадьбы. Священник без колебаний отпустил грех убийцам, мало того – благословил их, узнав от них на исповеди такое, чего нельзя было открыть миру.

Все сказания и баллады – конечно же, представлявшие пример самого грубого суеверия, – безмерно отвращали меня. Особо раздражали эти постоянные упоминания моих предков в самом неприглядном виде. Вечные намеки на свойственные роду жуткие обычаи неприятным образом напоминали о скандале уже среди моих непосредственных предшественников – мой кузен, молодой Рэндолф Делапор из Карфакса, возвратившись с Мексиканской войны, ушел к неграм и сделался среди них жрецом вуду.

Куда в меньшей степени смущали меня россказни о стонах и вое, раздававшихся в голой, продуваемой ветрами долине у подножия известняковой скалы под приорством, о могильной вони, начинавшейся после весенних дождей, о визжащей белесой твари, о которую споткнулся конь сэра Джона Клейва однажды ночью посреди ровного поля, о слуге, посреди бела дня сошедшем с ума от увиденного им в приорстве. Все это были вещи призрачные, а я в те времена оставался еще закоренелым скептиком. Труднее было не считаться со слухами об исчезновениях крестьян – хотя, учитывая средневековые обычаи, и не следовало придавать им слишком большого значения. Излишнее любопытство влекло за собой смерть, и наверняка не одна отрубленная голова оказалась на стенах Эксгэмского приорства.

Иные из россказней были на диво живописными, и я даже пожалел, что в юности не слишком интересовался сравнительной мифологией. Например, уверяли, что легион демонов с перепончатыми крыльями каждую ночь правит шабаши в стенах аббатства, и присутствием этого легиона объяснялось изобилие простых овощей в обширных огородах. Но самым ярким было драматическое повествование о крысах – о бродячей армии гнусных мародеров, извергнутой замком три месяца спустя после обрекшей его на запустение трагедии, – армии тощих и голодных грызунов, истреблявших на пути своем все: домашнюю птицу, кошек, собак, свиней, овец и даже погубивших двоих несчастных, прежде чем пыл ее пошел на спад. Вокруг этого незабвенного похода и вращался отдельный цикл повествований о том, как распалось крысиное войско, опустошая дома, порождая ужасы и проклятье.

С такими-то сведениями приходилось знакомиться, пока я со стариковским упрямством завершал восстановление дома своих предков. Не следует заблуждаться: байки эти даже на миг не были способны образовать вокруг меня какую-то особую атмосферу. Но, с другой стороны, капитан Норрис и помогавшие мне антиквары неумолчно превозносили меня и поощряли. И когда через два года завершились работы, я взирал на огромные залы, их завешанные гобеленами стены, стрельчатые арки, островерхие окна и широкие лестницы с гордостью, полностью компенсировавшей немалые затраты.

Воспроизведены были все атрибуты Средневековья, новое хитроумно сплеталось со старым – уцелевшими стенами и основаниями. Жилище отцов моих вновь обрело жилой облик, и я уже предвкушал, как займусь искуплением дурной славы рода, закончившегося на мне. Теперь здесь можно было жить постоянно и доказать всем вокруг, что де ла Поэр – я снова принял исходное произношение – не обязательно является исчадием ада. Еще утешало меня, быть может, и то, что хотя на первый взгляд помещения Эксгэмского приорства имели средневековое обличье, но на деле были лишены всей старинной гнили… и призраков тоже.

Я уже говорил, что переселился туда 16 июля 1923 года. К числу домашних моих относились семеро слуг и девять кошек: я испытываю большую приязнь к последним. Моему старшему коту Черномазу было тогда семь лет, я привез его из собственного имения в Болтоне, штат Массачусетс, прочие же прибились ко мне в доме капитана Норриса, где вместе с семьей его я обитал во время восстановления приорства.

Пять дней будничное спокойствие не нарушалось ничем, я был в основном занят семейной историей. Я сумел, поверхностно, правда, понять некоторые обстоятельства трагедии, повлекшей за собой бегство Уолтера де ла Поэра. Они-то, вероятно, и содержались в запечатанном конверте, погибшем в огне Карфакса. Оказалось, что предок мой не без оснований обвинялся в убийстве всех прочих членов своего рода. Он убил их во сне – всех, кроме четверых слуг, – пережив загадочное потрясение, преобразившее всю его сущность. О том, что именно послужило причиной, он так и не проговорился – разве что кому-то из слуг, помогавших ему, а потом бежавших неведомо куда.

Преднамеренное убийство отца, троих братьев и двух сестер было встречено жителями деревни с полным одобрением, а закон отнесся к нему столь равнодушно, что преступник чуть ли не с почестями, во всяком случае без затруднений, смог отправиться в Виргинию. Общий шепоток утверждал, что благодетель избавил страну от проклятия, с незапамятных времен пятнавшего ее. Какое открытие могло привести человека к столь ужасному деянию, я не мог даже представить. Но Уолтер де ла Поэр, безусловно, знал все мрачные рассказы о собственной семье, и добавить нечто новое к ним было немыслимо. Возможно, ему случилось оказаться нечаянным свидетелем какого-то кошмарного древнего обряда или же он случайно обнаружил отвратительный и откровенный символ в приорстве или поблизости от него? В Англии Уолтера считали застенчивым и мягким. Виргинцам он показался не столько жестким и твердым, сколько измученным и усталым. О нем в своем дневнике упомянул другой благородный искатель приключений – Фрэнсис Харли из Беллвью, называвший моего предка человеком беспримерной справедливости, чести и деликатности.

Началось это 22 июля. Тогда я оставил все без внимания, но с учетом последующих событий случай этот приобретает потрясающее значение. Казалось бы, мелочь, не заслуживающая интереса, и скорее всего она осталась бы незамеченной – не следует забывать, что я обитал среди доверенных слуг, в доме практически новом, за исключением стен, и всякие зловещие предчувствия, невзирая на мнение деревни, казались мне абсурдными.

Все, что я вспомнил потом, выглядело примерно так: мой старый черный кот, повадки которого были мне прекрасно известны, вдруг сделался беспокоен, что полностью не соответствовало его характеру. Не останавливаясь, он бродил из комнаты в комнату и все обнюхивал стены готического убранства. Понимаю, насколько тривиальны эти слова, – сюжет банальный, как верный пес, что рычит, предупреждая хозяина, который только потом замечает облаченную в белый покров призрачную фигуру, – но тем не менее так и было и на этот раз.

На следующий день слуга сообщил мне, что все кошки в доме обеспокоены. Он пришел ко мне в кабинет – выходящую на закат уютную комнату, обшитую темным дубом с крестовыми сводами и тройным готическим окном, глядящим с высокого утеса на уединенную долину. Пока он говорил, боковым зрением я видел угольный силуэт Черномаза. Тот крался возле западной стены и все царапал новые панели, прикрывшие старинные камни.

Я сказал слуге, что, должно быть, камни источают какой-то запах, недоступный людскому носу, но на нежное обоняние кошек действующий даже сквозь новые деревянные панели. Сам я так и полагал. А когда слуга заподозрил наличие в доме крыс или мышей, я ответил ему, что крыс здесь не водилось триста лет, а полевым мышам из окрестных полей просто нечего делать среди каменных стен, где их и прежде-то не было. Днем я повстречался с капитаном Норрисом, он тоже не сомневался в том, что полевые мыши со всей окрестности не могли вдруг переселиться в замок.