Лето Господне - Иван Сергеевич Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вот так штука!.. — вскрикивает отец, — никак наш «змеиный цвет» думает зацветать?! что-то оттуда вылезает…
Он осторожно отгибает длинные «веселки» и всматривается в щель, меж ними, откуда они выходят. Мне не видно, цветок высокий.
— Лезет что-то… зеленая будто шишечка… вот так штука?! а? — дивясь, спрашивает он меня, подмигивает как-то странно. — Вот мы с тобой и дождались чуда… к Пасхе и расцветет, пожалуй.
В открытую форточку пахнет весной, навозцем, веет теплом и холодочком. Слышно — благовестят ко всенощной. Сейчас пойдем. Сегодня особенная служба: батюшка вынесет из алтаря Животворящий Крест, возложив его на голову, на траурном в золотце покрове, убранный кругом цветами; остановится перед Царскими Вратами — и возгласит в тишине: «Прему-дрость…. про-сти-и!..» И понесет на главе на середину церкви, на аналои. И воспоют сперва радующее — «Спаси, Господи, люди Твоя», а потом, трижды тоже, самое мое любимое — «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…».
Отец напевает светлую эту молитовку и все глядит — «страшный змеиный цвет».
— Поди, поди-ка сюда!.. — зовет он матушку. — Штука-то какая лезет!.. Смотри-ка, «змеиный-то цвет»… никак цветочный стебель дает?!.
— Да что-о-ты… Го-споди!.. — говорит матушке тревожно и крестится.
Разглядывают оба что-то, невидное мне. Я знаю, почему матушка говорит тревожно и крестится: с этим «змеиным цветом» связалось у ней предчувствие несчастья.
— Да… это, пожалуй, цвет… бугорок зеленый… не лист это… — говорит она, оттягивая стебли. — Сколько тебя просила… вы-брось!., — шепчет она с мольбой и страхом.
— Глупости!.. — с раздражением говорит отец и начинает напевать любимое, светлое такое…
— Спаси нас, Господи… — крестится матушка. Я вспоминаю страшные рассказы. В первый же год, как привезли к нам страшную эту «арму», помер дедушка… потом отошла прабабушка Устинья, потом Сереженька… Сколько раз матушка просила — «выкинь этот ужасный „змеиный цвет“»! А отец не хотел и думать. И вот, время пришло «страшный змеиный цвет» набирает бутон-цветок.
С.М. Серову
Говенье
Еще задолго до масленицы ставят на окно в столовой длинный ящик с землей и сажают лук — для блинов. Земля в ящике черная, из сада, и когда польют теплой водой — пахнет совсем весной. Я поминутно заглядываю, нет ли зеленого «перышка». Надоест ждать, забудешь, и вдруг — луковки все зазеленели! Это и есть весна.
Солнце стало заглядывать и в залу, — конец зиме. Из Нескучного сада пришел садовник-немец, «старший самый», — будет пересаживать цветы. Он похож на кондитера Фирсанова, такие же у него седые бакенбарды, и, как Фирсанов тоже курит вонючую сигару. Дворник Гришка сносит цветы в столовую. Немец зовет его — «шут карококовый», — «гороховый», — и все говорит — «я-я». Гришка огрызается на него: «якала, шут немецкий». Столовая — будто сад, такой-то веселый кавардак: пальмы, фикусы, олеандры, фуксии, столетник… и «страшный змеиный цвет». Листья у него длинные, как весла, и никто не видел, как он цветет. Говорят, будто «огнем цветет» совсем змеиная пасть, и с жалом. Немец велит Гришке землю из под него выбросить «в нужни мест, где куры не клюются». Я лежу под цветами, будто в саду, и смотрю, как прячутся в землю червяки: должно быть, им очень страшно. Их собирают в баночку, для скворцов. Скворцы уже начали купаться в своих бадеечках. И молчавший всю зиму жавороночек пробует первое журчанье, — словно водичка бульбулькает. Значит, весна подходит.
В ящике густо-зелено, масленица пришла. Масленица у нас печальная: померла Палагея Ивановна, премудрая. Как сказала отцу в Филиповки — так и вышло: повезли ее «парой» на Ваганьковское. Большие поминки были, каждый день два раза блинками поминали.
И в детской у нас весна.
Домнушка посадила моченый горох, он уж высунул костыльки, скоро завьется по лучинке и дорастет до неба. Домнушка говорит, — до неба-то не скоро, не раньше Пасхи. Я знаю, до неба не может дорасти, а приятно так говорить. Недавно я прочитал в хрестоматии, как старичок посадил горошину, и она доросла до неба. Зажмуришься — и видишь, вырос горох до неба, я лезу, лезу… если бы рай увидеть!.. Только надо очиститься от грехов. Горкин мне говорил, что старик не долез до неба, — грехи тянули, а он старуху еще забрал!.. — я горох сломал, и сам свалился, и старуху свою зашиб.
— А праведные… могут до неба?..
— А праведные и без гороха могут, ангели вознесут на крылах. А он исхитрялся: по гороху, мол, в рай долезу! Не по гороху надо, а в сокрушении о грехах.
— Это чего — «в сокрушении»?
— Как же ты так не поймешь? Нонче говеть будешь, уж отроча… семь годков скоро, а сокрушения не знаешь! Значит, смирение докажь, поплачь о грехах, головку преклони-воздохни: «Господи, милостив буди мне грешному!» Вот те и сокрушение.
— Ты бы уж со мной поговел… меня хотят на Страстной говеть, со всеми, а лучше бы мне с тобой, на «Крестопоклонной», не страшно бы?.. Выпроси уж меня, пожалуйста.
Он обещает выпросить.
— Папашенька бы ничего, а вот мамашенька… все-то с мужиками, говорит, слов всяких набираешься.
— Это я «таперича» сказал, а надо говорить — «теперича». А ты все-таки попроси. А скажи мне по чистой совести, батюшка не наложит… как это?.. — чего-то он наложит?..
Матушка недавно погрозилась, что нажалуется на меня отцу Виктору, он чего-то и наложит. Чего наложит?..
— Грехи с тобой, уморил!.. — смеется Горкин, хоть и Великий Пост. — Да это она про эту… про питимью!
— Какую «пи-ти-мью»?.. это чего, а?.. страшное?..
— Это только за страшный грех, питимья… и знать те негодится. Ну, скажешь ему грешки, посокрушаешься… покрестит те батюшка головку на питрахили и отпустит, скажет-помолится — «аз, недостойный иерей, прощаю-разрешаю». Бояться нечего, говенье душе радость. Даст Бог, вместе с тобой и поговеем, припомним с тобой грешки, уж без утайки. Господу, ведь, открываешься, а Он все-о про нас ведает. Душенька и облегчится, радостно ей будет.
И все-таки мне страшно. Недавно скорняк Василь-Василич вычитывал, как преподобная Феодора ходила по мытарствам: такое видение сна ей было, будто уж она померла. И на каждом мытарстве — эти… все загородки ставили, хотели в
